Я смотрела на него, не узнавая, и ловя себя на безотчетном восхищении, и не боясь его, этого восхищения. Все недавние сомнения, за которые я себя уже начинала ненавидеть, вдруг испарились, они просто перестали существовать: не могло быть никакого отхода от нормы в этом ставшем атлетически идеальном теле, и чушь все, все эти мои дурацкие мысли, думала я. И хотя я понимала, что моя радость так же подозрительно небезупречна, как и мои недавние сомнения, но сейчас я наслаждалась своим освобождением от них.
После матча он подошел ко мне, еще потный, еще не потерявший своей слаженности.
— Ну как? — спросил он, зная ответ.
Даже голос его звучал по-другому, сдержанно, будто сам сознавал, что является лишь незначительной частью большого целого.
Я только пожала плечами, мол, что тут скажешь.
— Я их разорвал, правда? — скорее утвердил, чем спросил Джефри.
— Ты их точно разорвал, Джеф, — вполне серьезно согласилась я, — от них осталась лишь труха.
Дома я спросила у Марка, играет ли он в баскетбол. Он, странно, не удивился вопросу.
— Так, не очень. А что, должен играть? — спросил он и, не дожидаясь моего успокаивающего «нет, не должен», закончил конспираторским тоном: — Зато я играю во многие другие, более сложные игры. И вполне успешно.
Он подошел ко мне ближе и наклонился и провел щекотливо губами по шее. Этому он научился у меня, подумала я.
Закончилась зимняя сессия моего второго курса. Марк и Зильбер, оба, независимо друг от друга, сказали, что мне следует принять участие в конференции, которая проводилась каждый год для студентов докторантуры.
— Тебе это ничего особенно не даст, кроме практики выступлений, но потихоньку всему надо учиться. Красиво держать себя на подиуме, владеть голосом, быстро и правильно отвечать на вопросы, — это тоже требует практики, — убеждал Марк.
То же самое, почти слово в слово, повторил и Зильбер, и я стала готовиться. Никакой заранее намеченной темы у меня не было, но Зильбер посоветовал переложить мою знаменитую работу на уровень доклада. Он сказал, что в ней еще много неподнятых пластов, и я вполне могу раскрыть один из едва обозначенных аспектов, что будет достаточно для доклада и интересно, даже полезно, для слушателей. Когда я рассказала об этом Марку, он поморщился: идея ему не понравилась.
— Это Зильбер тебе насоветовал? — спросил он.
Я почти сказала: «Нет, я сама», — постановка вопроса опять была обидной, как будто я ничего не могла решить самостоятельно. Но не то чтобы природная честность, а скорее нежелание говорить Марку неправду даже в такой мелочи, остановило едва не вылетевшее слово.
— Да, — сказала я почти с вызовом, — а что?
— Да нет, — сказал Марк, — ничего особенного.
— Но я вижу, что ты недоволен, — настаивала я.
— Не то чтобы я недоволен, в данном случае это не имеет значения, но идея нехороша в принципе, сам подход порочен. Тем более странно, что его предлагает Зильбер, мог бы понимать, вещь-то простая.
Я растерялась, даже немного напряглась: во-первых, зря он полез на Зильбера, старик сам непрост, чтобы говорить о нем вот так, свысока. А во-вторых, опять этот тон: мол, ну ладно, ты не понимаешь, но старик-то должен бы.
— В чем, Марк, порочность подхода, объясни, пожалуйста.
В моем голосе было, пожалуй, чуть больше раздражения, чем следовало, но-Марк не стал сглаживать ситуацию, как он обычно делал, когда чувствовал, что я злюсь. Наоборот, голос его звучал твердо, просто непримиримо.
— Цепляться за старую идею нехорошо в принципе. Каждая мысль имеет свою, как бы это сказать, историческую нишу, что ли. Сначала ты двигаешь идею вперед, потом, если все удачно, идея двигает тебя, происходит как бы обратная связь. Но после того, как ты выполнила свою функцию по отношению к ней, а она — по отношению к тебе, оставьте друг друга. Потому что ничего полезного вы друг для друга больше не сделаете. Наоборот, высасывая использованную идею, ты только сузишь свое виденье в целом. Да и к чему долбить ради остатка, ради крох, когда рядом столько нераскопанных жил?
— Но, Марк, это же поверхностный подход — не доводить до конца, бросить по дороге.
Как всегда бывало, когда Марк начинал говорить, моя еще секунду назад непоколебимая уверенность улетучилась, перестала существовать, и, хотя такая перемена и смущала меня, я тем не менее успокаивалась, чувствуя рядом с собой надежность его беспрекословной правоты. Я даже злиться на него не могу по-настоящему, подумала я.
— При чем тут поверхностность? Я же не призываю тебя не копать вглубь. Наоборот, если копать, то до упора, до тех пор, пока не откопаешь, но это мы с тобой уже прошли. Если же продолжить затасканную, но вполне адекватную аналогию с жилой, то понятно, что после того, как она раскопана и в основном вынута, почему бы не оставить ее в покое и не начать искать следующую? К чему тратить время на труднодоступные крохи, оставь это другим, тем, кто не наделен способностью находить жилы сам, — он замолчал, а потом добавил, улыбнувшись: — Им ведь тоже надо жить.
— Значит, не надо держаться за наработанное? Так?
Я уже пошла на попятную, в принципе мне нравился такой подход, он соответствовал моему мироощущению, что ли.
— Именно так. И вообще, малыш, кто из нас апологет легкости, я или ты?
— Я апологет, — на редкость легко согласилась я. Да и нельзя было по-другому, раз речь зашла о легкости.
— Вот и нагнетай легкость в помещение, лучшего места не сыскать.
Я хотела спросить про помещение, откуда оно подозрительное взялось, но не спросила.
— Будь проще со своими идеями, не жалей их, научись легко их рождать, но и легко с ними расставаться. Именно так и создается та самая легкость, когда все удается по той простой причине, что не тяжело терять.
Он замолчал, и мне показалось, что он закончил, но я ошиблась.
— В любом случае тебе пора начинать работать над чем-то новым, ты не можешь постоянно жить тем, что создала когда-то. То есть можешь, конечно, но зачем? Это и непрактично к тому же: ты тогда сделала действительно непростую вещь, и, поверь, несколько человек уже работают, и наверняка серьезно работают, над твоим подходом, развивают его. И делают это уже давно, со времени опубликования твоей статьи, и дай им Бог.
— А почему тогда мы не развивали?
Теперь я была полностью растеряна: еще десять минут назад я казалась самой себе вполне серьезным ученым, уже сделавшим что-то, заявившим о себе и имеющим все права на свою точку зрения. Но вот оказалось, что никакой я не ученый, а так, обыкновенная пыжащаяся студентка, которая только и может, что идти за знающим и великодушным поводырем.
— Поэтому и не сделали, — расплывчато ответил Марк. Но я поняла:
— Чтобы не цепляться? — уточнила я.
— Чтобы не цепляться, — подтвердил он. Мы замолчали.
— Но как бы там ни было, все и так хорошо, — продолжил Марк. — Через полтора года, если идти такими темпами, как мы наметили и как ты движешься, ты подойдешь к докторской диссертации. Не то чтобы задача была какая-то сверхсложная, но ведь дело-то не в этом. Дело в том, чтобы сделать следующий рывок, вроде того, что ты уже сделала, но в десять раз мощнее, дальше. Дело в том, чтобы сделать что-то такое...
Он выделил и голосом, и интонацией это «что-то такое», и я поняла, что он имеет в виду нечто грандиозное.
— И ты вполне в силах, вспомни, какой прорыв ты совершила тогда. А сейчас ты и старше, и мудрее, и больше знаешь, намного больше, и опыта больше, да и времени — тогда был месяц, а сейчас полтора года. Но и цели разные, не сравнивай ту — поступить в Гарвард — с новой целью.
— Какая новая цель? — почти испуганно спросила я.
— Какая новая цель? — повторил Марк за мной. — Ну, подумай и не бойся предположить самое невозможное.
Я развела руками, показывая, что не знаю, чего он от меня хочет. Потом бухнула, чтобы отвязался:
— Нобелевскую премию получить.
Неожиданно Марк вскинул руку с выставленным прямо мне в лицо указательным пальцем, что выглядело прямо-таки угрожающе.
— Не то, — сказал он так же быстро, как вскинул руку, — но близко. Бог с ней, с премией, она не критерий.
Я поняла, что он сейчас начнет разглагольствовать насчет премии и повторила настойчиво:
— Так что за цель?
— Взорвать эту науку, — мгновенно выпалил Марк, и само слово «взорвать» прозвучало, как самый настоящий взрыв.
Я посмотрела на него недоуменно — серьезно ли он, но он выглядел вполне серьезно, даже решительно.
Что-то неведомое, что кольнуло меня, еще когда он говорил про легкость, но тогда почти неощутимо, лишь смутным неразгаданным предчувствием, сейчас снова, ужо резко, даже болезненно резануло внутри.
Я никогда не считала Марка ни педантом, ни формалистом и, конечно же, не считала его сухарем. Он был живым и остроумным, артистичным по стилю общения и выражения себя, иногда трогательным, иногда смешным. Но при этом он всегда оставался сдержан в оценках, рассудителен, трезв и, как бы это лучше сказать, основателен, что ли. Правильно ли я подобрала слово или нет, но можно твердо сказать, что он никогда не был поверхностным, чурался бравады и хвастовства, а главное, авантюр. Но именно авантюристом он показался мне сейчас.
