— Смерть папы была слишком сильным ударом.
— А для нас разве нет? — удивился Асдрубаль. — Я понимаю, что это было ужасно, но ведь жизнь продолжается, а если она сдастся, то увлечет нас за собой, и мы уже будем не семьей, а всего лишь двумя братьями и одной сестрой, и каждый будет тянуть в свою сторону.
— Это всегда так, — вмешалась Селесте Баэс. — Такова жизнь.
— Ну, а я не хочу, чтобы у нас было так, — твердо сказал Асдрубаль. — Слишком уж это горько: пережить столько бед и такую трагедию, чтобы в итоге растаять, словно кусок сахара! Столько смертей, чтобы потом только обмениваться открытками на Рождество! Нет! — решительно сказал он. — Всё, что мы перенесли, будет иметь смысл, если мы будем держаться вместе, но обернется несчастьем, если приведет нас к разлуке.
— Мы никогда не расстанемся.
Это был голос Айзы, той Айзы, которая сама на себя была не похожа, словно ее устами говорил кто-то другой.
— Мы никогда не расстанемся, — повторила она, в то время как остальные молча смотрели на нее. — Мы и дальше будем все вместе, хотя часть Пердомо Вглубьморя навсегда останется здесь.
— Что ты хочешь этим сказать? — поинтересовался Себастьян.
— Не имею ни малейшего представления.
— Очень остроумно! Чем не пойми что говорить, лучше бы уж промолчала. У меня нет настроения разгадывать шарады.
— Мне жаль.
Девушка встала, едва слышно прошептала «Спокойной ночи» и вслед за матерью скрылась в доме.
Себастьян повернулся к оставшимся и бессильно развел руками.
— Теперь вот и я опростоволосился, — сказал он. — И тоже выражаю сожаление, потому что предполагалось, что это будет праздник, но, наверно, мы все перенервничали. Пойду-ка я спать.
Он встал, и Акилес Анайя последовал его примеру.
— Я тоже валюсь с ног от усталости, — признался он. — Я уже давно привык ложиться спать с курами и просыпаться по первому крику петуха. Завтра у меня будет ломить во всем теле, будто я побыл соломой в тюфяке шлюхи.
Вот так получилось, что Селесте и Асдрубаль остались вдвоем, и это случилось впервые, поэтому она разволновалась, и рука у нее чуть заметно задрожала, когда она наливала себе полный стакан рома. Она перехватила взгляд парня и кивнула:
— Да. Я знаю, что слишком много пью. Но, как сказал Себастьян, предполагается, что это праздник.
— Почему вы это делаете?
— Пью? — Она пожала плечами. — По той же причине, что и все: мне это нравится. — Она посмотрела на огонь сквозь стакан. — Возможно, однажды, когда доживешь до моих лет, ты это поймешь.
— Я знаю людей, которые пьют и в двадцать лет, а вот мой дед умер в восемьдесят и никогда не пил. Дело не в возрасте.
— Я знаю. Дело в темпераменте. Но я не алкоголичка, просто зачастую мне нечем заняться.
— Вы чувствуете себя одинокой?
— Как священник на карнавале.
— Почему вы больше не вышли замуж?
— Потому что пинки и оплеухи забавляют только в цирке.
— Мой отец ни разу не поднял руку на мать.
— Возможно, она ни разу не напросилась.
— А вы напросились?
— Может быть…
Селесте Баэс замолчала, припоминая, сколько раз она нарочно злила Мансура Тафури, потому что брак с турком был всего лишь способом наказать себя за то, что она позволила отнять у себя ребенка. Смерть младенца была преступлением, она считала себя соучастницей, и, хотя в те времена ей не хотелось себе в этом признаться, терпя оскорбления, унижения и побои этого подонка, она всего лишь пыталась искупить свою вину.
Селесте медленно сделала глоток, без всякого удовольствия и почти не осознавая, что делает, и повторила:
— Возможно, ни одну женщину не ударят во второй раз, если она сама этого не пожелает, но это грустная история, мне не хочется об этом говорить.
— Вы не говорите, но возвращаетесь к ней всякий раз, когда пьете.
— Это всего лишь предположение. Ты слишком молод, и, хотя в последние месяцы пережил много всяких несчастий, тебе не хватает опыта. Что ты понимаешь в женщинах? У тебя их много было?
— Не думаю, что нужен опыт, чтобы понять, что вы в конце концов себя погубите. — Асдрубаль прервался, чтобы кинуть в костер полено: он уже почти потух. — Я в семье не самый умный, и единственное, что меня интересует, — это море и рыбалка, однако нужно быть слепым, чтобы не понять, что вам действительно нужно.
— И что же, по-твоему, мне нужно?
Он окинул ее долгим взглядом, и она почувствовала, как рука вновь задрожала. Если бы стакан был полон хотя бы до половины, она пролила бы на себя содержимое.
Минута показалась Селесте Баэс бесконечной. Наконец Асдрубаль вполголоса спросил:
— Вы и правда хотите, чтобы я вам объяснил?
Она молча кивнула; в горле у нее пересохло, и она была не в состоянии издать ни звука, так же как выразить протест или сделать вид, что сопротивляется, когда он взял ее за руку и заставил подняться, чтобы увлечь за собой под навес, под которым стоял будущий голет.
Спустя час они лежали, обнаженные, обессилевшие и удовлетворенные, на дне корабля.
Кандидо Амадо умирал от страха.
Мать привезла ему обещание, что ни Селесте Баэс, ни Пердомо Вглубьморя не станут привлекать его к суду за соучастие в попытке похищения, однако этого было мало, чтобы его успокоить, потому что в глубине души Кандидо Амадо боялся Рамиро Галеона. Он заперся в Комнате Святых и пил до тех пор, пока не удавалось забыться. Потом вновь приходил в себя и начинал биться лбом о стену: какого черта он пытался убрать управляющего только ради того, чтобы сэкономить пятьдесят тысяч чертовых боливаров?!
Впрочем, если Кандидо Амадо в чем-то действительно раскаивался, то не в попытке убить Рамиро Галеона, а в том, что она провалилась: он непонятно почему промахнулся, стреляя с десяти метров.
Казалось, будто невидимая рука в последнюю секунду поднимала вверх ствол револьвера; та же самая рука отводила затем и тяжелую винтовку, из которой он обычно подстреливал бегущих оленей. Прекратив биться головой, он кусал пальцы, ненавидя себя за трусость: стыд-позор, задрожал, словно девчонка, позволил мерзавцу косоглазому удрать в саванну.
А ведь он вернется!
Он был уверен, что вернется, а ведь это такой человек, у которого рука ни за что не дрогнет, когда представится возможность всадить ему пулю в лоб.
А не он, так Гойо.
Гойо Галеон!
«У Гойо Галеона нет врагов, потому что он одного за другим их всех похоронил».
Эта фраза родилась к югу от Апуре, среди льянеро. Она молотком настойчиво стучала у Кандидо в мозгу, потому что он был убежден, что не сегодня завтра превратится в очередного врага, которого Гойо Галеон постарается похоронить.
Кандидо Амадо располагал дюжиной вооруженных пеонов, да что в них толку, если одно лишь имя Гойо Галеона способно повергнуть их в трепет? Как только эти двенадцать бедных пастухов узнают, что им предстоит сразиться с братом их прежнего управляющего, разбегутся и поминай как звали, бросив хозяина на произвол судьбы вместе с умственно отсталой мамашей и кучей образов святых, лицом к лицу с самым опасным головорезом, который скакал по этим равнинам со времен Бовеса[68].
Придется бежать. Навсегда уехать туда, где Галеоны не смогут его найти. Однако перспектива отправиться в одиночку по этой затопленной равнине без конца и края под назойливым дождем и молниями, которые давали всего несколько часов передышки, пугала его точно так же, как возможность остаться и ждать, что случится чудо и Рамиро Галеон откажется от мести.
Ничего никому не говоря, он собрал все деньги, какие были спрятаны в доме или зарыты в укромном уголке сыроварни, и каждое утро закрывался в комнате и пересчитывал сто семьдесят четыре тысячи боливаров — все его небольшое состояние, с которым ему, возможно, удастся начать жизнь заново вдали от льянос.
А что, если его ограбят? Что, если во время долгого путешествия по дикой саванне, где вода уже размыла все тропинки, он столкнется с грабителями, которые в такую погоду пользуются случаем, чтобы угнать скот, и те лишат его денег, а то и жизни?
Кандидо Амадо родился в льяно и провел здесь всю свою жизнь, но боялся его точно так же, как боялся бы сельвы, гор, моря или городов, если бы там жил. Животный страх передался ему от матери во время вынашивания, поскольку первым чувством Эсмеральды Баэс, узнавшей о том, что она ждет ребенка, был испуг: вдруг он родится таким же неполноценным, как она сама?
Все девять месяцев, час за часом, бедная женщина находилась во власти непреодолимого ужаса. И вот спустя тридцать с лишним лет ее сын продолжал испытывать страх, опасаясь оказаться ненормальным, как она. Ему было страшно пуститься в бега и страшно остаться, и, скованный страхом, он часами сидел, уставившись в одну точку на горизонте, где исчез из поля зрения огромный конь Рамиро Галеона.
