— Какой пакет, вы что, с ума сошли? — произнес Бахчанян, отлипая от двери. По его армянским глазам, неловко вздрогнувшим под густыми бровями, можно было понять, что он говорит неправду. Эду это было видно. Сороке, наверное, тоже.
— Пакет! — Сорока поправил положение пиджака на плечах, потянув его за лацканы вниз. — Где пакет? — Он вдруг нагнулся и заглянул под супружескую кровать Анны Моисеевны и Эда, на краю кровати сидел наш поэт в черных брюках и белой рубашке.
Циля Яковлевна и поэт только что, две недели назад, «вывели» из кровати стадо клопов, обжигая кровать кипятком. «Не дай Бог увидит клопа, вдруг осталось несколько. Будет стыдно как!» — подумал поэт. Он и Циля Яковлевна перед ошпариванием вытряхивали клопов десятками на пол и убивали их татарскими шлепанцами Анны, каждому по шлепанцу. Клопиной кровью воняло ужасно.
Сорока опустился на колени и пошарил рукой под кроватью.
— Не смейте ковыряться под моей кроватью! Если вы работаете в КГБ, вы думаете, вам все можно? Вы думаете, вас все должны бояться? Я вот вас не боюсь! У вас есть ордер на обыск? — Анна Моисеевна боялась мышей, это выяснится позднее, когда они будут жить в Москве, у Цветного бульвара, но властей, в отличие от нашего поэта, она не боялась. Да и что они могли сделать с женщиной, получающей пенсию как больная частичной шизофренией, переходящей в хорошие времена в маниакально-депрессивный психоз? Наш поэт, боявшийся властей, как Анна боялась мышей, гадливо опасаясь нечистых лапок с кривыми коготками и налипшими на лапки невидимыми вирусами чумы и холеры, расслабился в своем углу кровати и подумал, что все типы, восседавшие некогда перед ним в креслах начальников, были неизмеримо более неприятны ему, чем лейтенант Сорока. Лейтенант даже вызывал в нем сочувствие. Что, интересно, он станет делать дальше?
Старший лейтенант поднялся с колен.
— Чтобы избежать обыска, Анна Моисеевна, отдайте пакет, и мы с гражданином Бахчаняном покинем вашу жилплощадь.
Всем стало ясно, что ордера на обыск у старшего лейтенанта нет, и злоумышленники ободрились.
— Нет в моем доме никаких пластиковых пакетов. Будьте добры, оставьте меня и моих друзей одних. — Под «друзьями» подразумевались Бахчанян и Эд. Сорока равнодушно скользнул по лицу поэта, не остановившись на нем, и так и не спросил: «Кто вы такой?» Каждый человек хочет внимания от мира и даже от такой организации, как КГБ, а когда по тебе возят взглядом, как будто ты пустое место, человек-невидимка или подушка в углу кровати — тебе это неприятно. «Противная у этого Сороки все-таки рожа», — решил поэт.
Сорока пристально оглядел книги, столпившиеся на нескольких оставшихся в живых верхних полках книжного шкафа, переделанного в шифоньер, и даже отвел рукою большой том — монографию Врубеля.
— Не смейте прикасаться к моим книгам! — закричала Анна Моисеевна. — Если со мною сейчас случится припадок, вы будете виноваты!
— Что в другой комнате? — Сорока отвел рукою бахчаняновское плечо, и тот отшагнул в сторону.
— Комната принадлежит моей матери, вы не имеете права туда входить! — Анна соскочила с сундука, но, увидев, что Сорока внимательно глядит на не прикрытый Анной сундук, уселась опять.
— Где ваша мать? Пусть она откроет комнату. Я хочу убедиться, что там нет пакета, нужного нам, и все.
— Моя мать в Киеве. Гостит у дочери — моей старшей сестры…
— И она, конечно, не оставила вам ключа, — насмешливо закончил за Анну Сорока.
— Да, — Анна Моисеевна нисколько не смутилась. — Мама не оставила мне ключа.
— Вот что, — Сорока вздохнул. — Давайте решим это дело мирным путем. Не заставляйте меня быть грубым. Отдайте пакет, и я уйду. Если в пакете нет ничего противозаконного, то чего вам бояться! Ведь вы боитесь за своего друга Бахчаняна, да? — Сорока поглядел на Баха. — Но если пакет не содержит ничего запрещенного, то чего же вам бояться, а, Анна Моисеевна? Подумайте, вы же умная женщина! Не осложняйте ситуацию…
Анна молчала и только поерзала задом по сундуку. Выдержав паузу, Сорока сказал: — Встаньте с сундука, Анна Моисеевна! Я знаю, что пакет находится в сундуке! — Кагебешник поглядел на Анну торжествующе, как предсказатель-шарлатан, предсказание которого на удивление ему самому оправдалось. Заметим, что не нужно было быть большим философом, чтобы понять, что Анна не зря сидит на неудобном, слишком высоком и жестком сундуке и всякий раз, встав с него, опять тотчас садится. Причем каждый раз ей приходится задирать на сундук вначале одно бедро бегемотика, придерживая при этом ползущее вверх платье, обнажающее кружево нижней рубашки, потом второе. Разве женщина будет светить зря нижним бельем и неуклюже двигаться в присутствии мужчин, если ее не заставляют делать это обстоятельства?
Сорока уговаривал, злился, обещал применить насилие. Взял даже Анну за руку, но Анна заверещала так, что народ на площади Тевелева — вечно лежащие в сквере цыгане и алкоголики, идущие в винный подвал и из винного подвала, подняли головы и поглядели на их окно. «Хорошо же…» — обессиленно прошипел Сорока, даже вспотевший от крика Анны, отпустил ее руку и за ее спиной, касаясь коленями злополучного спорного сундука, протиснул голову и туловище в нишу окна. Ниша была глубокой, метровой толщины стена заставила старшего лейтенанта лечь животом на подоконник. «Если бы мы были злоумышленники, — подумал Эд, обозревая обнажившийся лысый крепкий затылок Сороки и его спину, — то легко можно было бы дать сейчас старшему лейтенанту по затылку подсвечником, стоящим на ломберном столе (на нем, как мы знаем, поэт пишет стихи). Один взмах, и Сорока лежал бы на полу с раскроенным черепом, а мы все удрали бы. Неосторожный кагебешник».
— Гражданин! Да остановитесь же, гражданин… Гражданка! Гражданка! Дело государственной важности… Гражданка! Черт! Гражданин, остановитесь. Да вверх, вверх поглядите… Какие шутки. Дело государственной безопасности… — Лейтенант зачем-то криками пытался остановить прохожих, но харьковские прохожие не желали отвечать на крики лысой головы в окне второго этажа, бормочущей что-то о государственной безопасности. Может, они думали, что голова принадлежит сумасшедшему. Анна посмеивалась. Даже позеленевший было и унылый шпион Вагрич, предпочитавший молчание на протяжении всей описанной сцены, улыбнулся и, покачав головой, пробормотал: «Ну, завал!»
Настойчивый Сорока все же сумел привлечь внимание обладателя очень тонкого голоса и теперь наставлял его:
— Позвоните по автомату. Наберите… (слова не попали в комнату).
Тонкоголосый что-то возбужденно ответил снизу, но на уровне второго этажа фразы сплелись в птичью тираду: «Сузмукакпатарыты…»
— Я вам сказал. Речь идет о государственной безопасности. Ловите! — Сорока вырвал лист из записной книжки и, скомкав его в шар, уронил вниз.
Снизу поднялось еще одно птичье чириканье. Трель. Рулада.
— Нет, ничего больше не нужно прибавлять. Только эти три слова. И адрес, — вспотевший Сорока показал лицо комнате. — Какой у вас номер квартиры, Анна Моисеевна?
— Так я вам и сказала… КГБ все должно знать.
— Пожалеете, Анна Моисеевна… — Старший лейтенант, отерев лоб носовым платком, наклонился в окно. — Скажите им, что звоните из автомата на площади Тевелева.
— Чирик-чик-фью-уу-фью.
— Вас не забудут… Не беспокойтесь. Родина вас не забудет. Обещаю.
Вынырнувший из ниши окна Сорока был грустен.
— Я вас предупреждал, Анна Моисеевна. Мы могли решить проблему между нами. Теперь же у вас будут большие неприятности. Пеняйте на себя. — Сорока еще раз вернулся в нишу, как видно наблюдая за тонкоголосым Меркурием, побежавшим исполнять поручение. Удовлетворенный, но грустный, он попятился в комнату и несколько раз прошелся по трамваю до двери и обратно. — И почему вы не живете, как все советские люди, ребята?.. — Сорока вздохнул. — Вы же художник, Бахчанян. Писали бы себе картины. Зачем вам иностранцы?
По словам Сороки можно было понять, что сам лично он не верит в то, что Вагрич — шпион. Они помолчали. Анна так и сидела на сундуке, упрямо отвернувшись к стене…
Неожиданно скоро вой сирен наполнил площадь Тевелева, и Сорока, прыгнув к окну, бросился животом на подоконник. Эд встал с кровати и попытался заглянуть в окно через плечо лейтенанта. К стоянке такси с воем причалили два больших автомобиля — один голубой, с искрой, другой — серый, и оттуда выскочило множество мужчин в костюмах и при галстуках.
— Сюда, сюда, товарищи! — закричал Сорока. — Виктор Павлович! Второй этаж и в самый конец коридора — Рубинштейн!
Еще через несколько минут комната наполнилась большими мужчинами. Тот, которого Сорока назвал Виктором Павловичем, темноволосый, в светло-бежевом костюме (от такого не отказался бы и наш поэт) и синей рубашке с ярким галстуком, спросил, стоя впереди, ясно было, что он — главный:
