— По-соседски… На чем застряли? — Он пробежал глазами мой бланк и достал ручку. — Типичный случай… Запомните: прибыли вы из СССР.
— Странно…
— Ничего странного. На обратном пути напишете: «Прибыл из Франции». Если, конечно, вернетесь… И не ищите логики в выездных документах. Это сюр! А сколько у вас рубликов с собой?
— Тридцать четыре… с мелочью…
— Больше тридцати нельзя. Строго карается. Пишем — ровно тридцать.
— А если проверят? — ненавидя себя за трусость, тем более в присутствии Аллы с Филиала, проговорил я.
— Нужно уметь рисковать! — подмигнул Спецкор. — Оружие спрятали надежно?
— Мое оружие — советский образ жизни!
— Неплохо, сосед! Декларацию сами подпишете или тоже доверите мне?
Я подписался под десятком «нет» и спросил:
— А почему вы называете меня соседом?
— Потому что в отеле мы будем с вами жить в одном номере.
— Откуда вы знаете?
— Пресса знает все. Списки проживания составлены и утверждены в Москве, а я подполз и разведал.
— А я с кем буду жить в одном номере? — спросила Алла с Филиала.
— Обычно такие очаровательные женщины живут вместе с руководителем…
— Вот как? — произнесла она с таким холодным недоумением, словно понятия не имела не то что о Пековском — вообще о принципиальных физиологических различиях между мужчиной и женщиной.
— Виноват! — покраснел Спецкор. — Не рассчитал-с! Просто не знаю, с кем… Не интересовался. Но если предположить, что наша генералиссимусша будет жить, естественно, одна, то вам остается во-он та юная женщина, которая еще есть в русских селеньях…
И Спецкор показал на румяную плотную девушку, одетую в ярко-синюю куртку-аляску и белые кроссовки, вроде тех, что в магазинах потребкооперации продают колхозникам в обмен на определенное количество сданных мясопродуктов. Рядом с ней стоял болотного цвета чемодан, надписанный совсем как для выезда в пионерский лагерь: «Паршина Маша. К-з. «Калужская заря».
Это была Пейзанка, значившаяся в моем блокноте под номером девять.
— Я очень рада! — призналась мне Алла с Филиала. — Очень приятная девушка, правда? Вы знаете, я боялась, что меня поселят…
И тут легка на помине появилась Пипа Суринамская. Точнее, сначала в зал вбежал прапорщик, огляделся и, зачем-то придерживая отъехавшую стеклянную дверь, крикнул:
— Здесь, товарищ генерал!
Тогда состоялся торжественный вход царственной Пипы Суринамской в сопровождении полного генерала, на красном лице которого были написаны все тяготы и излишества беспорочной многолетней службы. Следом за ними перекособочившийся сержант, очевидно, водитель, впер гигантский чемоданище, имеющий к обычным чемоданам такое же отношение, как динозавр к сереньким садовым ящеркам.
— Здорово, хлопцы! — поприветствовал генерал хриплым басом и, небрежно отдав честь, поздоровался за руку с вытянувшимися во фрунт Буровым и Другом Народов. — Как настроение?
— В Париж торопимся! — тонко намекнул на непунктуальность вновь прибывших Друг Народов.
— Ничего — теперь уже скоро, — утешил генерал Суринамский. — Три часа — и там. Десантируетесь прямо в Париже… А мне на танке три недели ехать!
Полководческая шутка вызвала дружный и старательный смех.
— Ну, мамуля, давай прощаться! — поскучнев, сказал генерал и придвинул к себе Пипу для прощального поцелуя. — Отдыхай. Осваивай достопримечательности. На Эйфелеву башню не лазь — хлипковата для тебя. В магазинах с ума не сходи — у нас в Военторге все есть. Ну и за дисциплинкой в подразделении приглядывай! — Обернувшись, он пояснил: — Я, когда в командировку убывал, часть всегда на супругу оставлял. И полный порядок!
Пока генерал Суринамский со свитой покидал зал вылета аэропорта Шереметьево-2, товарищ Буров стоял навытяжку и преданно улыбался, но как только стеклянные двери сомкнулись, он повернулся в нашу сторону, нахмурился и приказал Другу Народов:
— Список!
Провели перекличку. Все были на месте, кроме Поэта-метеориста, но и его вскоре обнаружили: он стоял и зачарованно смотрел на фоторекламу холодного баночного пива «Гиннес».
— Без моего разрешения не отлучаться! — строго предупредил рукспецтургруппы. — Накажу! Сейчас проходим таможенный досмотр!
Вялый таможенник в форме, похожей на железнодорожную, глянул на нас, как китобой на кильку:
— Откуда?
— Спецтургруппа, — гордо сообщил Друг Народов.
— Разрешение на валюту!
— Пожалуйста.
— Проходите, — дозволил таможенник и брезгливо проштамповал наши декларации, удостоив вниманием одного лишь Торгонавта. — Перстень записали?
— Обижаете! — ответил тот.
Честно говоря, до последнего момента я боялся: а вдруг таможенник прикажет: «Всем вывернуть карманы!» И выяснится, что вместо положенных тридцати рублей я везу тридцать четыре с копейками…
При регистрации билетов и багажа случился казус с Пипиным чемоданом-динозавром, тащить который, между прочим, товарищ Буров молчаливым кивком приказал Гегемону Толе. Так вот, чемодан никак не лез в отверстие, куда на транспортерной ленте уезжал весь остальной багаж. В конце концов его утолкали на специальной тележке, а Гегемону Толе была доверена Пипина дорожная сумка, тоже довольно вместительная.
Паспортный контроль прошли быстро, правда, и тут не обошлось без волнений. Сержант, сидящий в застекленной будочке, принял мой паспорт и стал его внимательно рассматривать. Я постарался воспроизвести на своем лице выражение сосредоточенного испуга, зафиксированное на фотографии. «А вдруг, — с ужасом думал я, — произошла непоправимая ошибка: подписи важной нет или печати? Говорят, так иногда случается! Тем более что покуда все шло подозрительно гладко… А вдруг моя беда в этих проклятых тридцати четырех рублях с копейками?! Кто знает, какая у них тут техника? Может, уже и кошельки научились просвечивать? А таможенник специально меня пропустил, чтобы потом…»
— Куда летите? — спросил сержант.
— Что? — растерялся я.
— Куда летите?
— В Париж…
— Зачем? — не отставал он.
Вопрос был на засыпку, и я в ответ только пискнул.
— Спецтургруппа! — солидно объяснил за меня Друг Народов.
— Проходите! — помиловал сержант и просунул мои документы в щель между краем стекла и полированной полочкой. Раздался щелчок, и, толкнув маленький никелированный шлагбаум, я оказался на свободе.
— Счастлив приветствовать вас за рубежом! — встретил меня Спецкор. — Ностальгия еще не началась?
— Вроде нет… — ответил я.
Ответил бездарно. И, сравнив себя с языкастым Спецкором, я вдруг ощутил всю степень своего одеревенения. А ведь были времена, когда я мог отшутиться так, что все, включая и Аллу с Филиала, просто покатились бы со смеху. Я был искрометен и непредсказуем. Но потом… Потом, раскуражившись в какой-нибудь теплой компании, я вдруг натыкался на неподвижный взгляд неулыбчивой супруги моей Веры Геннадиевны — так жена обычно взглядывает на недееспособного мужа, пустившегося в разглагольствования о секретах плотской любви. «Зачем ты перед ними паясничал? — упрекала она меня уже дома. — Ты разве клоун?» И мне начинало казаться, будто я и впрямь вел себя нелепо и постыдно, точно седой массовик-затейник на подростковой дискотеке. Очевидно, жена меня постоянно сравнивала с кем-то другим — молчаливым, величественным и серьезным, а теща однажды проговорилась-таки про соискателя Игоря Марковича, по пустякам не балаболившего и обладавшего руками, произраставшими оттуда, откуда они и должны расти у настоящего мужчины. Вместо того чтобы послать их вместе с Игорем Марковичем туда, откуда не должны расти руки у настоящего мужчины, я, наивняк, решил соответствовать! Вот и досоответствовался… Одна радость— Вика. Очень смешливая девчонка! Вот недавно…
— Список!
Товарищ Буров, замыкавший наш организованный переход государственной границы, поправляя ондатровую шапку, пытливо осматривал вверенную ему спецтургруппу.
— Все на месте, кроме поэта, — на глаз определил Друг Народов.
— Где он? — осерчал рукспецтургруппы.
— Сказал, в туалет пошел, — доложил Диаматыч.
— Вы плохо знаете психологию творческих работников! — покачал головой Спецкор. — Наверху бар, где наливают за рубли.
— Ну да? — изумился Гегемон Толя.
— Привести! — рявкнул товарищ Буров.
— Я сбегаю, — вызвался Друг Народов.
— А я помогу, — прибавил Спецкор. — Одному не донести…
Вернулись они через десять минут, неся на себе, как раненого командира, тяжело пьяного Поэта-метеориста, который мотал головой из стороны в сторону и с завываниями бормотал какие-то стихи. Мне удалось разобрать лишь строчку:
«Мы всю жизнь летаем над помойкой…»
