Обед проходил очень спокойно. Том рассказывал вполне пристойные, в меру смешные анекдоты, и Мардж заразительно смеялась. Мистер Гринлиф настоял на том, чтобы заплатить за обед, и тут же заявил, что из-за легкого недомогания вынужден вернуться в отель. За обедом он тщательно выбирал соус и отказался от салата, из чего Том заключил, что он, вероятно, страдает самым обычным недугом многих путешественников. Ему очень хотелось посоветовать мистеру Гринлифу одно прекрасное средство, имеющееся во всех аптеках. Но ведь с человеком, подобным мистеру Гринлифу, совершенно невозможно обсуждать такие вещи, даже если б они были совершенно одни.
Мистер Гринлиф намеревался на следующий день вернуться в Рим. Том обещал позвонить ему около восьми утра, чтобы выяснить, каким поездом он поедет. Мардж тоже собралась ехать вместе с ним в Рим, и время отправления поезда ей было безразлично. Втроем они направились в сторону «Гритти», дабы там распрощаться. Мистер Гринлиф представлял собой забавную фигуру: типичный богатый, в серой шляпе, промышленник с Мэдисон-авеню, с непроницаемым лицом пробирающийся по узким петляющим улочкам Венеции.
— Как жаль, что мы не можем подольше побыть вместе, — сказал Том.
— Мне тоже очень жаль, мой мальчик. Может быть, когда-нибудь в другой раз. — Гринлиф похлопал его по плечу.
Том отправился домой с Мардж в радужном настроении. Все прошло просто прекрасно. Мардж, как всегда, без устали щебетала. Хихикая, сообщила, что оторвалась бретелька от бюстгальтера, и она вынуждена одной рукой все время его придерживать. Том размышлял о полученном сегодня днем письме от Боба Деланси, ведь это была первая со времени отъезда весточка из Нью-Йорка. Правда, как-то очень давно он получил открытку, в которой Боб сообщил, что в связи с налоговой аферой, случившейся несколько месяцев назад, всех его жильцов допрашивала полиция. Какой-то аферист воспользовался адресом Боба для получения денежных переводов. Он просто-напросто извлекал письма с чеками через щель почтового ящика, куда их опускал почтальон. Почтальона тоже допросили, и он сообщил, что на конверте стояло имя Джорджа Мак-Алпина. Вся эта история казалась Бобу весьма забавной. Он с удовольствием описывал, как вели себя некоторые из его постояльцев, когда их допрашивала полиция.
Тайна так и не была раскрыта. Это очень приободрило Тома. Угроза разоблачения той давней налоговой истории постоянно висела над его головой. Он не сомневался, что рано или поздно в связи с этим будет предпринято расследование. Как хорошо, что он тогда вовремя остановился, и теперь уже просто невероятно, что полиция когда-нибудь сумеет связать имя Тома Рипли с именем Джорджа Мак-Алпина. Кроме того, как отметил в письме Боб, аферист даже не пытался получить по присланным чекам деньги.
Придя домой. Том расположился в гостиной, чтобы еще раз перечитать письмо Боба. Мардж поднялась наверх. Она хотела уложить вещи и лечь спать. Том тоже чувствовал себя утомленным, но предвкушение свободы, которая наступит завтра, после отъезда Мардж и мистера Гринлифа, было настолько приятным, что он был готов предаваться ему всю ночь напролет. Он снял ботинки, забрался с ногами на диван, облокотился на подушки и продолжил чтение письма. По мнению полиции, кто-то посторонний время от времени заходил в дом и забирал почту, потому что жильцы Боба все как один придурки и на преступников не тянут… Было так удивительно читать о знакомых по Нью-Йорку, об Эдди и Лорен, этой безмозглой девице, которая пыталась спрятаться у него в каюте, когда он отплывал из Нью-Йорка. Какая глупая и неприятная история! И до чего же унылую жизнь они все вели: таскаться по этому Нью-Йорку, входить в подземку и выходить из нее, в качестве развлечения посещать замызганный бар на Третьей авеню, смотреть телевизор, а если даже они и могли иногда себе позволить забрести в — бар на Мэдисон-авеню или какой-нибудь хороший ресторан, то это так пресно и не идет ни в какое сравнение с ужином в самой захудалой траттории в Венеции, где все столы сплошь уставлены салатами из свежих овощей, на подносиках разложен сыр разных сортов, а доброжелательные официанты приносят лучшие в мире вина! «Конечно же я завидую тебе, который живет в Венеции, в старом палаццо! — писал Боб. — Часто ли катаешься на гондоле? Какие там девушки? Неужели станешь таким культурным, что после Европы не захочешь разговаривать ни с кем из нас? Надолго ли ты собираешься там остаться?»
«Навсегда», — пронеслось в голове Тома. Возможно, он уже никогда не вернется в Штаты. Честно говоря, его столь сильно привлекала не Европа сама по себе. Прекрасны были уединенные вечера, которые он проводил в Венеции или Риме. Вечера наедине с самим собой, когда он наслаждался разглядыванием географических карт или, развалившись на диване, листал туристские справочники. Вечера, во время которых он вновь и вновь любовался своей, то есть принадлежавшей раньше Дикки, одеждой, примерял его кольца, гладил чемоданчик из антилопьей кожи, приобретенный в фирменном магазине «Гуччи». Он протирал этот чемоданчик специальной кожаной тряпочкой не потому, что это было уж так необходимо, он без того обращался с ним очень аккуратно, а просто на всякий случай. Он был привязан к вещам. Не ко всем подряд, а к избранным, с которыми никогда не расставался. Вещи дают человеку чувство самоуважения. Они нужны не для того, чтобы выставлять напоказ, а чтобы любить и лелеять ради их собственной ценности.
Обладание вещами делало его существование реальным. А разве этого так уж мало? Он существовал, на самом деле существовал. Это дается немногим даже из тех, кто богат. Для этого главное не сами деньги, огромные суммы денег, а чувство надежности. А он был на пути к нему, даже когда жил у Марка Прайминджера. Он был благодарен вещам Марка, это главным образом и привлекало его в том доме. Но ведь те вещи не принадлежали ему, и было совершенно невозможно начать приобретать вещи, зарабатывая сорок долларов в неделю. Даже при строжайшей экономии он потратил бы на это лучшие годы своей жизни. Деньги Дикки только дали импульс, ускорили его движение по избранному пути.
Эти деньги обеспечивали возможность насладиться путешествием в Грецию, собрать, если вдруг вздумается, египетскую керамику (недавно он даже прочитал об этом очень интересную книгу, написанную живущим в Риме американцем), вступать во всевозможные общества любителей искусств и субсидировать их, если захочется. Деньги дарили бесконечный досуг. Например, возможность далеко за полночь читать Мальро, ведь не надо было рано утром вставать и спешить на работу. Совсем недавно он приобрел двухтомную «Malraux's Psychologie d'art»[42], которую, пользуясь словарем, с огромным наслаждением читал в подлиннике. Он решил, что, пожалуй, стоит немножко вздремнуть, а потом снова почитать Мальро, ведь время для него не имело значения. Несмотря на выпитый кофе-эспрессо, почувствовал приятную обволакивающую дрему. На диване было так уютно, спинка и подлокотники будто обнимали, словно чьи-то руки. Пожалуй, это было даже приятнее, чем человеческие объятия. Он решил провести ночь здесь. На этом диване было гораздо удобнее, чем там, в спальне. Через несколько минут он, пожалуй, встанет и принесет одеяло.
— Том?
Он открыл глаза. По лестнице спускалась Мардж, она была босиком. Том сел: у нее в руках была коричневая кожаная шкатулка.
— Я только что нашла здесь кольца Дикки, — произнесла она взволнованно.
— А… Он отдал их мне. На хранение. — Том поднялся.
— Когда?
— Помнится, в Риме. — Он сделал шаг назад, нащупал ботинок и взял его в руки. Проделал все это, чтобы скрыть волнение.
— Он собирался что-то предпринять? Почему он отдал тебе свои кольца?
По-видимому, она искала нитку, чтобы пришить бретельку к бюстгальтеру, и наткнулась на кольца. Господи, почему он только не спрятал их куда-нибудь подальше, хотя бы за подкладку этого чемоданчика!
— Даже и не знаю почему. Какой-то каприз, фантазия. Ты же его знаешь. Сказал, если с ним что-либо случится, пусть его кольца останутся у меня.
Мардж была потрясена:
— Куда он собирался уехать?
— В Палермо, на Сицилию.
Обеими руками он крепко держал свой ботинок в таком положении, что его деревянный каблук вполне мог послужить оружием. На миг живо представил себе, как можно все это проделать: пристукнуть ее ботинком, выволочь через парадный вход и столкнуть в канал. А потом он всем рассказывал бы, что она упала, поскользнувшись на водорослях. Увы, она так хорошо плавает, что могла бы и выплыть.
Мардж не отрываясь смотрела на шкатулку.
— Значит, он действительно хотел покончить с собой…
— Да, если тебе угодно. Эти кольца… пожалуй, они и впрямь наводят на мысль о самоубийстве.
— Почему же ты раньше ничего об этом не говорил?
— Я начисто забыл о них. Убрал, чтобы не потерять, и с тех пор мне ни разу даже в голову не пришло взглянуть на них.
