— Точно, — кивает Пит. — Я совсем забыл.
Когда я спускаюсь в гостиную, Лила сидит в темноте и, глядя в пространство, прихлебывает чай из стакана.
— Где он? — спрашиваю я.
— Ты был с ним очень груб.
— Он нас обманул.
Мама поднимает на меня глаза и качает головой.
— Знаешь, Зак, как бы ты ни злился на человека, пусть даже заслуженно, все равно его надо пожалеть. Это очень трудно, поверь. Мне ли не знать! Но ради родных и близких стоит постараться.
— Он тебе не родной, — возражаю я.
— У нас общие дети, так что родной.
Я спускаюсь по лестнице в подвал, где на раскладном диване спит Норм. Он в рубашке, его живот поднимается и опускается от храпа. На его лице, всегда преувеличенно-оживленном, сейчас написано непривычное спокойствие, и я впервые могу рассмотреть его черты: скошенный подбородок, крючковатый нос, тонкие поджатые губы. Лицо спящего Норма кажется совершенно чужим. Затаив дыхание, я присаживаюсь на краешек дивана и вздрагиваю оттого, что под моим весом пружины принимаются скрипеть и качаться. Когда все стихает, я смотрю на лицо Норма в падающем с лестницы тусклом свете, пытаясь отыскать в своей душе родственные чувства к этому непонятному мне человеку. Я ложусь на спину, так что голова моя оказывается в считаных сантиметрах от его вздымающегося брюха, и таращусь в рябой, весь в потеках воды подвесной потолок. В детстве мы с Мэттом и Питом стаскивали с дивана подушки, укладывали на пол, прыгали и кувыркались на них, а Норм, сидя за столом в дальнем углу, после каждого прыжка записывал счет в баллах, а потом торжественно поднимал блокнот над головой и показывал нам. Он называл наши игры «Подвальной олимпиадой» и в промежутках комментировал каждое выступление, придумывая нашим выкрутасам смешные названия: «тройное сальто на унитазе», «кувырок через пупок». Постепенно мы с Мэттом смекнули, что, чем сложнее трюк, тем выше оценка, даже если исполнение оставляет желать лучшего, и лезли из кожи вон, чтобы оказаться на втором месте. На первом всегда был Пит.
— Пап, а помнишь подвальную олимпиаду? — спрашиваю я. Норм не отвечает. — Я сто лет о ней не вспоминал.
Я разговариваю со спящим отцом, рассказываю о событиях из детства и о том, в чем никогда бы не признался, если бы он мог меня слышать. Наконец я чувствую, что у меня слипаются глаза, а дыхание становится глубже и словно доносится издалека.
— Ладно, пап, утром поговорим, — бормочу я. — И все решим.
Но поговорить нам так и не удается. Потому что утром Норма и след простыл: он ушел, прихватив свои пожитки. В ванной на зеркале висит записка: «Пожалуйста, позаботьтесь о Генри. День его рождения 19 февраля. Он любит шоколадное мороженое и „Лигу Справедливости“.[11] Простите меня за все. Если бы для того, чтобы считаться хорошим отцом, достаточно было просто любить своих детей, я был бы лучшим отцом в мире». Я сердито изучаю в зеркале свою реакцию. Этого следовало ожидать, и уж во всяком случае удивляться нечему. Затем, оставив записку на месте, точно важную улику, к которой нельзя прикасаться, я иду наверх, решив дать Норму несколько часов на то, чтобы передумать, прежде чем я позвоню Мэтту.
— Я так и знал, что за этим непременно кроется подвох, — говорит Мэтт. Он сидит на диване, облокотившись о колени, и теребит замок молнии на кармане потрепанных брюк. — Сукин сын, — добавляет он. — Если кому и не стоило заводить еще одного ребенка…
Сейчас около трех часов. Первая половина дня у меня ушла на то, чтобы найти Мэтта, поскольку его мобильный временно отключили за неуплату. В конце концов я отыскал Отто и, сославшись на срочное семейное дело, попросил его сходить к Мэтту.
— Он наш брат, — примерно в пятый раз торжественно поясняет Мэтту Пит. — Брат по отцу. У нас общий папа.
— Я понял, — раздраженно отрезает Мэтт и, спохватившись, треплет Пита по коленке. — Прости. Меня просто потрясла эта новость.
Смеркается. Мы втроем сидим в гостиной и обсуждаем, как нам быть, а Лила на кухне шумно перекладывает покупки в холодильник. Она сразу заявила, что это сугубо наше с братьями дело, и, таким образом самоустранившись, пытается расслышать хоть что-нибудь сквозь дверь.
— Как думаешь, куда поехал Норм? — спрашивает Мэтт.
— Понятия не имею, — отвечаю я. — Он как-то упоминал, что собирается работать во Флориде, но правда это или очередное вранье — не знаю.
— Часть общего грандиозного замысла, — задумчиво кивает Мэтт.
Я ждал, что он разозлится, примется обвинять Норма во всех смертных грехах, ругать на чем свет стоит и досадовать на нас за то, что мы снова позволили себя одурачить и бросить. Но Мэтт спокоен, я бы даже сказал, невозмутим, разве что застежку на кармане теребит.
— Ты его видел? — интересуется он.
— Вчера вечером, — отвечаю я. — Я ему слегка нахамил.
— Да не Норма, — качает головой Мэтт. — Мальчика. Генри.
Я осознаю, что Мэтту плевать на Норма, что фактически он его вычеркнул из своей жизни. Если, в отличие от меня, ему вообще было до него дело.
— Ага, — говорю я. — Видел вчера.
— Как он выглядит?
— Да, как он выглядит? — вторит ему Пит.
Разговор обретает привычный ритм: Мэтт спрашивает и объясняет все себе и Питу, тот эхом повторяет за Мэттом, а я стараюсь ответить на все их вопросы.
— Даже не знаю, что вам сказать, — задумавшись, признаюсь я. — Серьезный. Пожалуй, одинокий.
Мэтт лихорадочно кивает головой, как китайский болванчик, совершенно не в такт разговору, от волнения у него дрожат губы.
— И когда мы за ним поедем? — спрашивает он.
Мы пока не обсуждали щекотливый вопрос об ответственности и опекунстве, о том, с кем будет жить малыш и чем нам всем это грозит. Но, глядя на Мэтта, я понимаю, что такой разговор неуместен, по крайней мере сейчас, и меня переполняет братская любовь к нему и Питу, смешанная с отцовской гордостью.
— Думаю, завтра с утра, — предлагаю я.
— Ага, — Мэтт кивает, поднимается на ноги и вытирает глаза рукавом. — Поехали.
Мы берем «мустанг» Пита, и в этом есть своя прелесть: поедем на машине, которую нашему брату вообще не следовало покупать, чтобы забрать другого нашего брата, о котором мы прежде слыхом не слыхали. Когда мы садимся в машину, с крыльца сбегает Лила со старым детским автомобильным креслом и огромной хозяйственной сумкой в руках.
— Если ребенок весит меньше двадцати килограмм, он должен ехать в кресле, — поясняет она. — Поставишь на заднее сиденье, только не посередине, и пристегнешь обычным ремнем.
Мы глядим на нее во все глаза.
— Ладно, мам, спасибо, — наконец отвечаю я. Она протягивает мне сумку.
— Тут бутерброды и кое-что еще перекусить, — продолжает мама. — Дорога долгая, малыш может проголодаться.
Мэтт берет у Лилы сумку.
— Спасибо, мам.
Она окидывает нас критическим взглядом. Лила слегка запыхалась от бега, ее щеки разрумянились, глаза влажно блестят, завитые волосы растрепались и лезут в лицо. Она делает шаг к Мэтту и стаскивает с его головы парик.
— Ты его напугаешь, — поясняет она, вертя парик в руках.
— Как скажешь, — весело ухмыляется Мэтт.
Мы с удивлением и надеждой смотрим на мать, так, словно от нее зависит наше будущее.
— Чего вы? — смущается она. — Может, Норм и скотина, но я всю жизнь забочусь о его детях. — Она подходит к нам и по очереди чмокает в щеку. — А теперь поезжайте и заберите его.
Пит хочет порулить, поэтому, как только проезжаем мост Джорджа Вашингтона, мы с братом меняемся местами. Мэтт вполголоса подсказывает ему, что делать, а я на заднем сиденье набираю номер Делии.
— Здравствуйте, — говорю я. — Это Закари Кинг.
— Кто?
— Брат Генри.
— Ах да. Вы нашли Норма?
— Да, — отвечаю я.
— и?
— Он ударился в бега.
— Вот урод. Ушам своим не верю.
— Ничего, нам не привыкать.
— Ну а мне теперь как быть?
— Мы едем за Генри, — сообщаю я, надеясь, что мой голос звучит достаточно уверенно.
— Кто это мы? — неожиданно подозрительно уточняет Делия.
— Я и два моих брата.
На том конце провода повисает пауза.
— Я о вас знаю не больше, чем вчера.
— Послушайте, — говорю я, — он наш брат, и мы едем, чтобы его забрать. Когда вы увидите моих братьев, вы поймете, что мы вас не обманываем. Мы все похожи. А мой брат Мэтт — вылитый Норм.
— Ни фига подобного! — возмущается Мэтт с переднего сиденья.
— Мне через час надо быть на работе, — неуверенно признается Делия.
— Прекрасно, — соглашаюсь я. — Где это?
Мы заезжаем на стоянку «Томминокеров», «элитарного мужского клуба», если верить его рекламе. Над пустынным побережьем Джерси гаснут последние лучи заката. Пит оказывается не готов к виду гологрудых девиц, которые скачут по подиуму, скользят по шестам и, лежа на спине, делают шпагат под старые песни Guns N’Roses. Он забавно приоткрывает рот от изумления и до смерти пугается, когда одна из стриптизерш зовет его в заднюю комнату для приватного танца.
