Но нет, на этом мы не распрощались, как я ожидала. То есть я ему некоторое время не писала, однако он продолжал присылать письма из необъяснимой потребности поделиться своим странным опытом.
Из писем Бена следовало, что самыми большими проблемами, которые он терпел от привидения, были шантаж и ревность, потому что оно искренне ревновало Бена к его девушке.
— Я могу наведываться куда угодно и к кому угодно, — угрожало привидение. — Мне не составит труда сообщить всем твоим знакомым, что ты всего-навсего скульптор, у которого нет постоянной работы, и никакой ты не каменщик, и дороги не мостишь — все это ложь.
— Что ж, рассказывай что вздумается, — отвечал Бен. — Мне все равно. Но факт остается фактом: в душе я каменщик, в чем бы ни состояла суть работы скульптора и т. д. и т. п., которую я время от времени вынужден выполнять, будучи стесненным в средствах.
— Что значит «и т. д. и т. п.»? — спросило привидение своим мерзким голосом. — Может, объяснишь?
— Сворачивайся и возвращайся в ящик, — махнул рукой Бен. — Только не помни мою пижаму.
— Не место твоей пижаме в моем ящике. Она не шелковая; она из «Маркс энд Спенсер».
Вообще-то Бен втайне боялся, как бы кто-нибудь не узнал, что он по большому счету вовсе не каменщик. Но он был смелый малый и стоял на своем:
— Убирайся.
Привидение опять свернулось, проворчав:
— По крайней мере ты признаешь за мной право находиться здесь. Кстати говоря, я знаю, на кого нужно ставить завтра на скачках в три тридцать. На Гордость Бармена.
И правда, эта лошадь пришла первой, и Бен был зол на себя, что не прислушался к подсказке, — ведь он очень любил ходить на скачки, когда водились деньги.
— Может, еще чего посоветуешь? — спросил Бен в тот вечер.
— Ожидаемый вопрос, — ответило привидение. — Но насколько я помню, твоя подруга не одобряет, когда ты делаешь ставки. Брось ее, и я никому не расскажу твой секрет и буду помогать тебе со скачками.
— Знаешь что? Ты действуешь мне на нервы. Ты всего-навсего — следствие спертого воздуха. А спертый воздух становится радиоактивным. И светится. Но стоит мне открыть окно, как ты испаришься.
— Только не я, — сказало привидение, — нет, я не испарюсь.
— По-моему, нет занятия более бессмысленного, чем быть привидением. Какой прок от того, что ты то являешься мне, то исчезаешь. Я обращусь к психоаналитику, он поможет мне избавиться от тебя.
Но не будем забывать о подруге Бена — молодой прекрасной Женевьеве. Она мастерила огородные пугала. Бен полагал, что по профессиональному статусу — а других статусов он, по всей видимости, не признавал — она ему уступает, особенно теперь, когда Бен везде указывал: «Профессия: помощник каменщика». По своей силе презрение привидения к девушке могло сравниться лишь с чистой и безрассудной любовью к ней Бена. Между тем привидение не переставало, разворачиваясь во все свои пять футов, давать советы вроде: «проконсультируйся у психоаналитика насчет укладки своих садовых дорожек».
«Это привидение — ужасный сноб, — писал Бен. — Оно заставляет меня чувствовать себя великим и ужасным и…»
Но случилось так, что Бен изменил свое снисходительное отношение к Женевьеве. Однажды она одолжила у него шляпу, джинсы и рубашку и смастерила пугало, поразительно похожее на Бена. Когда она выставила чучело в поле, все сразу догадались, кто послужил для него моделью. И улыбались. Ужасный сноб поспешил доложить об этом Бену, добавив, что из-за этого пугала у коров молоко киснет.
Однако днем ранее Бен выиграл на скачках тридцать четыре фунта, исключительно благодаря собственной интуиции. Поэтому он не пошел, по своему обыкновению, в службу занятости, а отправился на автобусе за город, где посреди поля раскачивалось творение Женевьевы. На обочине стояли две машины, и пассажирки любовались этим произведением искусства, как вдруг одна из них воскликнула:
— Да это же точь-в-точь молодой напарник строителя, который занимался моим домом!
Посему, вместо того чтобы обидеться за карикатуру, Бен преисполнился уважением к таланту Женевьевы. Он позвонил ей и потребовал назначить день свадьбы несмотря на то что был временно безработным.
Тем же вечером привидение явилось вновь, но, услышав о предстоящей свадьбе, направилось к своему ящику, свернулось и исчезло. «Утолить привидение, — писал Бен, — вот в чем, по-моему, заключается тайна жизни». «Утолить» — Бен выразился так потому, что чувствовал, будто привидение жаждало его души и наконец утолило эту жажду в полной мере.
Бен больше никогда не выигрывал на скачках, зато стал превосходным каменщиком и преуспевающим мастером по укладке садовых дорожек.
ДЕВУШКА, КОТОРУЮ Я ОСТАВИЛ
© Перевод. Т. Кудрявцева, 2011.
Было ровно четверть седьмого, когда я вышла из конторы.
«Тидл-ум-тум-тум» — снова зазвучал мотив в моей голове. Мистер Леттер насвистывал его весь день между шумными переговорами по телефону и периодами мечтаний. Порой он насвистывал: «Тихо, тихо поверни ключ», но обычно это было «Девушка, которую я оставил», исполненное в стремительном темпе хорн-пайпа.
Я стояла в очереди на автобус, устав и думая, как долго я смогу вынести Марка Леттера («Винты и Гвозди») Лимитед. Конечно, после моей долгой болезни это было испытанием. Но мистер Леттер и его напевы, и внезапно налетавшее настроение устраивать бум, и его внезапные переходы в апатию, его волосы и маленькие плохие зубы — все это вызывало у меня возмущение, особенно когда его мотив грохотал у меня в голове еще долго после того, как я уходила из конторы, — получалось, что я брала мистера Леттера с собой.
Никто на автобусной остановке не обращал на меня внимания. Ну правда, почему они должны были обращать? Я ни с кем тут не была знакома, но этим вечером чувствовала себя особенно анонимной среди едущих домой. Все смотрели сквозь меня и даже, казалось, шагали сквозь меня. Поздняя осень всегда вызывает печальные мысли. Скворцы устраивались на ночлег на верхних карнизах больших конторских зданий. А я обнаружила среди своего туманного чувства беспокойства очень сильное убеждение, что оставила в конторе что-то важное; возможно, какую-то недоделанную работу, или незапертый сейф, или что-то совсем пустячное. Я думала было вернуться, несмотря на усталость, и успокоиться. Но тут как раз подошел мой автобус, и я влезла в него вместе с остальными.
Как всегда, места для меня не было. Я ухватилась за поручень и позволила себе покачаться — взад и вперед, толкая других пассажиров. Я наступила на ногу мужчине и сказала: «Ох, извините». Но он, не ответив, отвел взгляд, что тягостно подействовало на меня. И я все больше и больше чувствовала, что оставила в конторе нечто чрезвычайно важное. «Тидл-ум-тум-тум» — эта мелодия сопровождала мою тревогу весь путь до дома. Я прокрутила в мозгу все, что делала в течение дня, так как теперь думала, что, возможно, дело в письме, которое я должна была написать и отправить по почте по дороге домой.
В то утро я пришла в контору и обнаружила Марка Леттера, поглощенного работой. Периодически — время от времени — он являлся в восемь утра, вскрывал почту, а к тому времени как я приходила, отправлял уже с полдюжины ненужных телеграмм и прежде, чем я успевала раздеться, давал мне указания на целый день, быстро размахивая веснушчатыми руками и одновременно изрыгая ртом слова. Эта привычка обычно раздражала меня, и лишь одно забавляло — каждый раз он давал указание: «Пометьте на письме: „срочно“». Это указание Марка Леттера казалось мне очень смешным, и часто я мысленно называла его — когда он бывал в таком настроении — Марк Леттер Срочно.[13]
Покачиваясь в автобусе, я вспомнила, каким энергичным был этим утром Марк Леттер Срочно. Он был требовательнее обычного, так что я до сих пор чувствовала себя выбитой из колеи. Я казалась себе ужасно старой для своих двадцати двух лет, прочесывая свой мозг в поисках какого-нибудь ключа к тому, что я оставила недоделанным. Что-то я упустила: чем дальше уносил меня автобус от конторы, тем больше я была уверена, что так оно и есть. Я вовсе не принимала свою работу слишком близко к сердцу, но суетливость мистера Леттера была заразной, и когда у него бывало такое настроение, я чувствовала себя на взводе весь день, и хотя утешалась тем, что вечером все эти заботы останутся позади, тревога не оставляла меня.
К полудню мистер Леттер немного успокоился, и целый час — до того как я пошла на ленч — он расхаживал по конторе, насвистывая сквозь свои нездоровые бурые зубы песенку моряков «Девушка, которую я оставил». Меня качнуло вместе с автобусом, запыхтевшим, сбившись с ритма. «Тидл-ум-тум-тум. Тидл-ум…» Когда я вернулась с ленча, в конторе было тихо, и я подумала, не ушел ли мистер Леттер, пока вдруг из его крошечного кабинетика не зазвучала снова эта мелодия, тихий легкий напев, протяжный ближе к концу. Тогда я поняла, что он впал в одну из своих дневных грез.
