– Если можешь... – ответил Леон, обрадованный, что еще успеет присоединиться к своим дружкам на стадионе.
7 февраля 1970И вот, как было договорено, они сидят на застекленной террасе кафе около почты. Агата, как всегда, в линялых джинсах, Леон в сером костюме и сером галстуке. Оба сидят и ожидают, но в стаканчике сестры – джин, перед братом – апельсиновый сок. Роза в своем коричневом костюмчике, в строгой юбочке, на низких каблучках, бежит, торопится к ним.
– Привет! – говорит Леон.
Это он со всеми созвонился. Но по своей ли инициативе? Знал ли он и раньше адрес Агаты? Все эти вопросы бесполезны. Привычка жить во лжи имеет по крайней мере одно преимущество: умение ничему не удивляться, вести себя скрытно.
– Ты хотел меня видеть? – спросила Роза.
– Нет, это я хотела, – ответила Агата. – По трем причинам. Договоримся, что все останется между нами.
– Само собой разумеется, – сдержанно, но и с удовлетворением заметила Роза.
Сдержанно потому, что похождения Агаты заставляли ее мучиться сомнениями: может ли она осуждать сестру за те же самые поступки, которые простила отцу? А с удовлетворением потому, что доверие старшей сестры ей льстило, питало ее интерес к тайнам и рождало некое братское сообщничество между ними тремя.
– Для начала, – сказала Агата, – я дам тебе, Роза, мой номер телефона, в срочном случае меня там можно найти. У Леона есть этот номер. Но послезавтра он уедет на двухмесячную практику. Во всяком случае, что бы ни случилось, я хочу, чтобы ни отец, ни мать не знали, где я.
На столе появился вчетверо сложенный листок, и Роза, не читая, кладет его в карман. Агата продолжает:
– Кроме того, я хотела бы объяснить тебе, почему я так внезапно уехала...
– Должна тебе признаться, – вставила Роза, – что я никак не могла это понять. Ты больше всех нас была привязана к маме. Она на все смотрела твоими глазами, ты – ее. И вдруг ты уезжаешь, исчезаешь, бросаешь ее...
– Как и ты, – вставил Леон.
– Не думай, что это легко, – говорит Агата. – Но ты можешь представить себе меня с ребенком в Фонтене?
– Что? – не сразу поняла Роза.
– Какой бы шум подняла мама, – быстро проговорила Агата. – Она бы заставила меня сохранить малыша. Легко сказать – ребенок! Я была прижата к стене. Просто не понимаю, зачем надо непременно выходить замуж, если ты не хочешь иметь ребенка? А я не хочу детей, чтобы они не связывали меня по рукам и ногам, как это случилось с нашей мамой.
Леон опустил глаза. Роза тоже: она удивлена тем, что не чувствует в себе никакого возмущения, но ощущает потребность, так же, как и Агата, только в более невинной форме, оттолкнуть от себя пример матери.
– Мы не должны, – сказала Роза, – постоянно оглядываться на родителей и не делать того, что делали они, только потому, что мы тоже можем потерпеть неудачу.
– Впрочем, ты, Агата, могла бы вернуться после этого, – сказал Леон, избегая уточнений.
– Разлука быстро делает нас другими, – сказала Агата. – Если ты пожила в радости и любви, больше не хочется жить снова во мраке. Если тебе свободно и вольно дышалось, разве стерпишь опять всю эту грызню, нужду, распри, подстрекательство, мерзкое состояние между отцом и матерью... Побудешь всего полгода вдали от семьи – и все, что было, уже кажется таким нелепым. Мне и сейчас очень жаль маму, но я хочу и себя пожалеть. Пусть это звучит эгоистично, – тем хуже! – нас слишком долго этому учили. Оставаться с мамой, да еще в моем положении – нет! Был лишь один выход: порвать, и разом! А то бы она начала бегать ко мне и днем и вечером; Эдмон долго не выдержал бы. А я привязалась к нему, представьте себе...
Роза смотрела на сестру во все глаза, будто не видела ее лет двадцать. Неужели и она так же переменится после того, когда по принятому обычаю на нее наденут подвенечное платье, которое она пока заслуживает. Роза ощутила легкое отвращение и вместе с тем неясную надежду: суметь остаться собой, для себя самой. Потом явилось ощущение горькой несправедливости – двое «папиных», двое «маминых» – подобный раздел, казавшийся ей еще недавно справедливым, сейчас показался несправедливым.
– А какова же третья причина? – проронила она. Но Леон поспешил предупредить.
– Агата уже скучает без нас, – сказал он слегка дрожащим голосом. – Она хотела бы повидать родителей, но для начала связалась с «Синдикатом».
– Единственное, что у нас осталось, – сказала Агата, почти не улыбнувшись, – это – «СМИГ» <Salaire Minimum Interprofessionnel Garanti (SMIG) – гарантированный минимум зарплаты >!
Их взгляды скрестились. Десять лет тому назад «Синдикат» был союзом Четырех, а «СМИГ»ом в шутку назывались их карманные деньги; тогда Леон, генеральный секретарь, от имени всех четырех обращался к отцу: Слушай, пап, «Синдикат» голосует за то, чтоб провести каникулы в Сабль д'Олон, и потому просит повысить «СМИГ» на двадцать франков.
– Мы очень виноваты, а я особенно, – призналась Агата, – что разделились на «папиных» и «маминых». Мы даже им не оказали этим услуги. Ведь семья – не только они, но и мы. Если бы мы были все заодно...
– В то время мы не все понимали, – ответил Леон.
– Может быть, сейчас?.. – спросила Роза.
Ее обуревали сомнения – увы! – уже привычные. Быть всем заодно – хорошо! Но прежде всего для чего? Что это может дать? Вспомнить хотя бы, как сказала Соланж, подружка Леона, испуганная свидетельница одной ссоры: О нет, я не хочу вмешиваться в такие истории. В этой фразе был такой ужас! Будто семья Давермель страдает какой-то постыдной болезнью. Может, стоит согласиться с неизвестным им Эдмоном – ведь он подсказывал Агате: Ты, дорогая, решила повидаться со своими, это совершенно, естественно. Но уж лучше со всеми, и к чертям всякие дрязги!
– Мы могли бы, – сказала Агата, – видеться раз в месяц на какой-нибудь нейтральной территории, скажем, в ресторане. А потом бы пригласили туда родителей, сначала по отдельности, а затем и вдвоем.
– А они захотят? – спросила Роза.
– Нам ничего не стоит попробовать, – ответил Леон. – Во всяком случае, мы должны сами проявить инициативу, чтобы потерь было меньше.
9 февраля 1970Иногда это походит на театральное представление, иногда – на какое-то большое собрание. В тот вечер двадцать пять юмористок решили осмеять все, что возможно, чтоб подбодрить себя, но это им не удалось. Три новые «сестры» с печальной участью (одна из них, Араманда, брошена с пятью детьми, осталась без работы, без всякой надежды на помощь бывшего мужа, безработного по собственному желанию, да и к тому же еще и пьяницы) заставили прослезиться наиболее чувствительных дам, которых тут же осмеяли более рассудительные, разделившиеся на две группы: разъяренных и мужественных; первые мечтали только о судебных тяжбах, другие рассчитывали исключительно на собственные силы. Беззлобные сплетни в таких случаях превращаются в настоящие дебаты, которыми руководят Агнесса и Эдме – дамы неодинаковой чувствительности, согласно их профессиям, но умеющие уловить момент, когда споры, вместо того чтобы сплачивать аудиторию, начинают разделять ее. Каждая жаловалась на что-нибудь свое. Каждая опиралась на личный опыт и бросала свою горсть соли в общее варево из черного хлеба повседневности и каких-то несвязных мыслей. Проклятия, разглагольствования, рассуждения, бурная и тихая критика, клевета, пережевывание одного и того же, целый поток, из которого – кое для кого это стало правилом – выбирались, потеряв голос, но зато на какое-то время успокоившись. Было слышно, как громко кричала студентка Амалия, недавно снова сыгравшая свадьбу. (Слава богу! Те, кто обретает свой дом, как правило, исчезают из клуба.) Наилучший способ вылечиться от любви к одному – это завести другого!
– Скажи пожалуйста, а! Тебе ведь всего двадцать! – протестовала бакалейщица Мария.
Реплика Ирмы, преподавательницы английского, была изложена в другой форме, предназначенной интеллектуалам:
– Любовь – это Ахиллово копье!
Лишь немногие рассмеялись, почти никто не понял ее. Зато запрос Эрвелины о повышении ей алиментов вызвал мгновенную реакцию.
– Она имеет право на треть!
– Вовсе нет! Он снова женился, у него теперь еще один ребенок. Будет удивительно, если ей удастся получить хоть четверть.
– Значит, если он сделает себе еще восемь деток, то Эрвелина сдохнет!
Вмешивается президентша. Она сожалеет, что «сестры» с такой злобой обсуждают этот вопрос. Она, конечно, понимает их, но ей хотелось бы, чтобы они больше заботились о своей независимости. Мэтр Гренд тотчас выложила все припасенные ею козыри.
– Надо добиваться. Немолодой возраст, много детей, профессии нет – увы! Типичный случай. Явления довольно распространенные. Алименты – это в сущности говоря, зарплата; это жалованье, которое должно полагаться всякой домохозяйке за ее огромную и – безобразие! – совершенно бесплатную работу; если этим пользуется муж – куда ни шло, что же касается бывшего мужа, то он должен платить за труд. А если бывший супруг неплатежеспособен, это обязано сделать само государство.
