Быстрицкий почти плакал. Был выход — сесть на песок рядом с Анной Ивановной, заслонив собою ее от объектива, но тогда бы пропала свежесть шевиотовых брюк, а сегодня вечером надо было идти на симфонию! Он терялся.
— Боже мой, какой червяк! — с отвращением думала женщина, сквозь пальцы рук, закрывших лицо, наблюдая Быстрицкого.
И так как публика, валявшаяся на пляже, стала уже обращать внимание на происходившее, она, легко и грациозно вскочив с песку и показав японцам шиш, побежала к Яхт-Клубу.
— Пора обедать!
На террасе ресторана Быстрицкий хорохорился:
— Еще немного и я бы им в морду дал. Но ты, ты хороша! “Пожалуйста, снимайте!” Развалилась, обрадовалась, как швейка перед господами. Ведь неприлично!.. Я же занимаю положение, про нас в газетах могли напечатать!..
После обеда решили ехать домой.
— Кажется, волна! — лицемерно-равнодушно заметил Быстрицкий на берегу. — Не закачало бы тебя, Аня!..
— Не трусь! — резко оборвала женщина. — Ведь стыдно же!
Она была страшно зла: накипело.
— Какая волна, господин! — ласково начал было лодочник. — Такой волны куры не боятся.
— С тобой, любезный, не разговаривают! — строго оборвал его Быстрицкий, выпирая нижней губой.
И хотя катер гудел рядом, но отступление было уже невозможно: Анна Ивановна прыгнула в лодку, сильно качнув ее. Быстрицкий, оберегая панталоны, полез за нею.
Лишь миновали фарватер, ветер, дувший снизу и вызывавший заметное волнение, действительно засвежел. Лодку стало покачивать.
Быстрицкий вцепился в борта обеими руками.
Анна Ивановна, сидевшая напротив него, со сладострастием жестокости глядела в его помутневшие глаза.
Он лепетал срывающимся голосом:
— Я же говорил, надо ехать на катере. Тебя обязательно у… у… качает!
И тут голосом, зазвеневшим от ненависти, Анна Ивановна вдруг прошептала, наклоняясь к лицу друга:
— Ты вошь, настоящая вошь! Вошь в складках жизни!
И одними губами, почти беззвучно:
— Хочешь утоплю!
— Аня, что ты… Побойся Бога! — взвыл Быстрицкий. — За что?.. Ведь я же серьги тебе подарил. На курорт повезу!..
— Женись на мне…
— Аня!..
— Что?!
Она сильно качнула лодку, зачерпнувшую воду одним бортом.
— Лодочник!.. Товарищ!.. Гражданин! — взвыл Быстрицкий. — Она потопить меня хочет. Преступление!..
— Не тревожьте их, барышня, — ухмыльнулся лодочник, пыхтевший на веслах. — Они, видать, малокровные. А вы, барин, не пужайтесь. Здесь отмель. Чуете, лодка по песку днищем чиркает…
— Вошь, вошь!.. И кого я только любила, — истерически взвизгнула Анна Ивановна и вдруг залилась припадочным хохотом. — Боже мой, Боже мой… За сережки, за курорт. Хуже проститутки!
Быстрицкий, всё еще державшийся за борта, каменел от ужаса.
Лодочник бросил весла.
— Видно, сезон такой начался, — философски вздохнул он. — Третий припадок у меня на реке за неделю. Малокровные нынче господа пошли.
И спросил, обращаясь к Быстрицкому:
— Ехать аль подождать, пока барышня выревется?
— К берегу! — скомандовал Быстрицкий.
1928. № 135 (2305), 27 мая. С. 2;
подпись: “А. Арсеньев”.
Солнце умирало, как может умирать только солнце: во всем великолепии властелина, окруженного пурпуром и коленопреклоненными облаками, столпившимися на западе у пылающего ложа умирающего Царя.
Зеркало озера, отразив эту великолепную агонию, закурилось ладаном сизого тумана, и коростель, как дьячок, закудахтавший:
— Помилгосподи, помилгосподи! — затянул свою отходную по умирающему дню.
Сразу стало темнеть.
Чавкая по болоту высокими сапогами, Сергей Иванович повернул к городу. Огненно-рыжий лаверак Маманди бежал впереди, старательно принюхиваясь к болотным запахам, но бекасов не было.
Озеро уже осталось позади. Охотник, посвистывая собаку, выбрался на песчаные дюны, и с них, далекий, аспидно-дымчатый, развернулся на горизонте вечерний Харбин, весь в желтой россыпи первых огней.
— Красавец город! — со вкусом подумал Сергей Иванович, приостанавливаясь на вершине песчаного вала, чтобы полюбоваться прелестью панорамы.
“И на желтой заре — фонари”, — пришла на память строка Блока…
Прохлада, наступившая после знойного дня, была как отдых после тяжелой и скучной работы: как эманация бодрости вливался в легкие душистый степной воздух, горьковатый от запаха полыни.
Сергей Иванович сел на песок и закурил.
Снизу, на фоне еще светлого неба, он чеканился четким силуэтом. Подошел Маманди и, тяжело вздохнув, лег рядом с хозяином.
Минуту собака лежала спокойно. Потом мохнатые уши вдруг приподнялись и ноздри стали торопливо втягивать воздух. Сергей Иванович взглянул по направлению его вытянутой морды и заметил впереди, под дюнами, мутно белевшее светлое пятно.
А лаверак уже летел к нему.
— Ай, ай! — раздался испуганный женский голос. — Пошел, пошел!
— Маманди, назад! — крикнул Сергей Иванович.
Собака, так же без лая, как и убежала, легко взбежала на холм, стегая хозяина по коленям гибким хвостом. Всем своим растерянным видом она показывала, что удивлена: как можно было испугаться ее, интеллигентной охотничьей собаки!
Сергей Иванович сошел вниз. Женщина встала, подняв с земли дождевик или пальто, на котором она лежала.
— Вы не хунхуз? — полушутливо спросила она, увидев ружье в руках подходившего к ней человека.
— Если хотите, я могу увести вас в сопки, — улыбнулся Сергей Иванович. — Нет, я не хунхуз… Однако, вы далеко забрались!
— Не хотелось уходить, — ответила женщина, силясь разглядеть лицо охотника. — А когда собралась, увидела, как вы сели на дюне, и притаилась.
У нее был молодой голос, звучащий возбужденно: напугала собака.
— Я из Затона, — сказала женщина.
— Пойдемте, я вас провожу.
— Хорошо.
Сергей Иванович был рад встрече. Степная ночь, надвинувшись темным небом, тысячами кузнечиков звенела именно о женщине, о женщине с молодым голосом, гибко идущей рядом.
Женщина, которую он встретил, не побоялась вечером уйти так далеко. Она отважна, и это очень хорошо!
— Вы любитель охоты? — спросила она с тем, чтобы начать разговор, когда они зашагали по направлению к далеким огням Затона.
— Нет, — ответил Сергей Иванович. — Я люблю охоту лишь за то, что она дает возможность уйти от людей и несколько часов быть самим собой.
— А разве в другом месте вы не являетесь самим собой? — с едва заметной усмешкой в голосе спросила спутница.
“Она умна”, — подумал Сергей Иванович и ответил:
— Видите ли, в городе наша воля окружена тысячами других воль, они воздействуют на нее, меняют ее “форму”, как давление меняет форму эластичного шарика. Только там, где мы не окружены людьми, мы духовно выпрямляемся и можем думать и чувствовать свободно…
Спутница минутку молчала, вдумываясь в его слова.
Потом, без видимой связи, сказала:
— Вы, вероятно, очень хороший человек. О, да… Даже ваша собака не лает.
— Мой Маманди интеллигентный пес.
— Вы… поэт?
— Я агроном. Специалист по соевым бобам.
— Фи!.. Лучше бы вы были инженером и строили мосты. Знаете, как стальное кружево!
— У вас есть вкус!
— А вы думали нет?
Было легко идти по твердому грунту степной дороги в прохладном воздухе, качавшемся в упругом гамаке небольшого ветра.
Как мячиками, перебрасывались легко скользившими фразами.
— Смотрите, — сказал Сергей Иванович, — огни Харбина похожи на тысячи глаз огромной волчьей стаи. Даже кажется, что они перебегают.
— Это сравнение приходило и мне на ум! — ответила она.
Сергей Иванович чувствовал, что женщина отвечает, стараясь рассмотреть его лицо.
Он улыбнулся.
— Вы чему? — быстро спросила спутница.
— Так, — отвечает он. — Вы, кажется, очень молоды?
— А вы не видите?
— Я не смотрю на вас.
— Так поверните же лицо!
На мутно белевшем тонком овале блестели только глаза. Девушка тряхнула подстриженными волосами.
— Ну, теперь видите? Мне восемнадцать лет!
— Мне кажется, вы нездешняя?
— Конечно. Я недавно из Москвы!
— Потому-то вы такая и смелая!
— А разве в Харбине нет смелых девушек?
— Ах, они смелы по-другому!
— Не понимаю!
Сергей Иванович не ответил. Он любовался походкой своей спутницы. Легкой, ритмичной, похожей на танец. Так ходят девушки, много занимающиеся спортом.
Из темноты вынырнула тупым горбом крыша первого дома. Залаяла собака. Только теперь путники заметили, что в звон степных кузнечиков уже давно ворвались и другие звуки.
