Мы больше не разлучались, касаясь одновременно всего, как бы кожей, но кожей служила земля, которую своим синим загаром покрывал горячий воздух. Мы были сразу всюду, сразу во всех местах. Мы стояли на белых башенках и, не поворачивая головы, оглядывали окрестности. Или медленно день за днем двигались по медным разломам. Ноги были теперь ни к чему. Жизнь перестала образовывать кисты, и мы все вместе вибрировали на дневном свету от одного конца земли до другого. Старость добралась до предела времени, до той черты, когда все появлялось на божий свет. Это был застывший взрыв, цвет огня и цвет льда смешались, и в одно мгновение пустыню исполосовали каменные трещины, рудные жилы, серные лужи, пластинки сурьмы. Самого взрыва никто не видел. Может, в один прекрасный день жизнь проявилась слишком бурно, так что волны бились о свод небес, а с другого конца вселенной приходили противоборствующие друг с другом колебания. Сухой ветер дул тогда [264] целые века подряд, вода превратилась в порошок, облака приобрели свинцово-серый оттенок и разразились пепельным дождем. Теперь ничто уже не шевелилось, не колыхалось. Даже свет был неподвижен, обратившись в стрелы, которые метали небо и земля. Здесь последнее плато на нашем пути, и ноги прирастают к жгучему грунту, проваливаются в землю, руки обугливаются, а лицо навсегда обращается к небу. Теперь тут тысячи статуй, безносых, безротых, безглазых, и каждая обращена к своему востоку.
Одиночества больше нет. Оно было в те времена, когда животные искали, звали друг друга во тьме. Благодарно крича, они пересекали мутные глубины со своими рефлекторными лампами. Но сегодня мы наконец на поверхности; просверлив потолок и стены, мы выбрались на свободу — к безмолвию и покою. Кончилось время колебаний и отступлений. Это была вершина, крыша земли, мы очутились так высоко, что головы соляных статуй касались небес. Гребни гор окрашивались в божественный цвет, цвет индиго. Столбы терялись на желтой равнине, и песок становился легким, как снег и облака.
Страсти исчезли, как исчезли бури и катаклизмы. Кругом все было так неподвижно, что и стрела замерла бы в небе, так никогда бы и не достигнув цели. Кругом словно висели прозрачные мосты. Мы, разумеется, находились по ту сторону смерти, в краю, где свет никогда не гаснет, даже ночью. Дни мелькали, словно молнии, но перед глазами оставалась одна и та же картина, которая не нуждалась в том, чтобы ее видели и осознавали, — все те же статуи на равнине, в центре кратера, которые ничего уже не ждали. Проходили дни, зажигая кроваво-медные огни, образуя реки пыли, шлифуя призмы кристаллов. Небо совсем опустело — ни птиц, ни мух, ни самолетов. У горизонта на гребнях гор струился воздух. Мы шли к пустоте, к яме, из которой не возвращаются. Сухую землю прорезали трещины и расщелины, в которых некогда бушевало пламя. Так было теперь, так, впрочем, было и в прежние времена. Тут, вдали от шелеста лесов и речных долин, заканчивалась наша ссылка. Это другой склон жизни, скрытая сторона земли. Двигаясь еле заметно, она вздымалась у подножия статуй, меж тем как все обращалось в камень. Сооружение, из которого никто не мог выйти, ничейное сооружение, которое не имело языка и утратило память. Кто его воздвиг? Иногда в ослепительных вспышках света и тепла возникали соляные [265] шахты, мелькали призрачные тени, лица. Иногда по пыльной равнине плыли корабли, похожие на айсберги, белые пароходы, которые направлялись в бесконечность. По каменистым дорогам двигались вереницы людей, лошадей, золотые колесницы. Храмы опирались на колонны, высокие здания покоились на свайных основаниях, стены покрывали искусственный мрамор, красные и черные росписи, а на плоских крышах топорщились антенны. На несколько секунд ослепительно сверкнув, эти образы скрывались в тумане. Ветер постоянно менял направление, подпиливая углы пирамид, стирая арку портиков. Может, когда-то и были слова, может, и были раньше каменные колеса, вольфрамовые иглы, бриллианты, куски кремния. Но воздух и огонь источили камень, и сейчас он был хрупким, серым и рассыпался. Свет вырывал пыль, проникал в потоки пепла, разбивал глыбы, покрывал стены пузырями. Дома погружались в землю, и стенной кладки давно не было видно. Хрупкие, пыльные, гладкие, как кожа стариков, камни исчезали в песке. Воздух давил на лестницы и мало-помалу их расшатывал. Кругом разгораживало пустоту столько ветхих исцарапанных стен. Однако теперь нечего было удерживать, и лестницы больше не вели к богам. Несколько слепых окон глядело с полых холмов, поломанные двери соединяли комнаты без крыш. Развалины — обиталища насекомых, скорпионов и пауков. Жилища утекли через верх, оставались только их следы в золе. Последним домам на земле не угрожали никакой пожар, никакой потоп или сражение. Однако свет и холод расчленили глыбы, превратили их в книги, страницы которых уносятся ветром. Круги на равнине оставались неподвижными, и забытый камень все спускался к центру пыльной планеты.
Тихая старость обессилевших стен; они больше не замыкали никого в себе, не бросали вызов времени. Земля приняла в себя эти хрупкие, подверженные разрушению стены — эти рисунки, начертанные ветром на дюнах. Она больше не сжимала их, да и вес самих плит больше не исчислялся тоннами. Они превратились в легкие замки, которые могла обрушить вода, в жилища для духов и призраков. Здесь обитали легкие, как дым, люди, которые плавали в теплом свете. Слышалась и музыка, тихая, словно шелест, слышались голоса, говорившие наоборот, женский смех, глухие удары барабанов — погребенных в земле сердец. На серой коже виднелась сеть тонких пересекавшихся и расходившихся [266] морщин. Мы потеряли свои лица, даже имена. Давно миновало время твердых скал, гранита, базальта. Не было больше дорог для великанов, пещер для мамонтов и китов-полосатиков. Стены едва годились для зайцев, комнаты — для тендраков. Мы скользили по склонам, текли вместе с пылью по тропинкам, проделанным мокрицами, рассыпались, шелушились, теряли в весе. Земля превратилась в скопление багряных, серых, белых, синих облаков, сумрачных холмов и блестевших под ясными небесами вершин. Мы и ждали, и не ждали. Здесь, в этом краю по ту сторону рождения, не существовало спешки, боли, влечения. Древние стены вычерчивали на поверхности земли свои круги — мелкие каракули под расширенным зрачком эфира. Никто больше не мог их увидеть. Воздушный взор слегка касался рассыпавшейся в порошок земли и поднимал небольшие тучи пыли, которые оседали затем справа и слева. Статуи вокруг развалин были в высшей степени немы, и их безмолвие излучалось в пространство. Вдалеке от сомнений, любопытства, страха спокойная красота сияла всеми своими красками: божественно-голубой, красной, медной, желтой, серой и черной, — неподвижными, яркими, теплыми. Мы никогда больше не шелохнемся. Пронесутся друг за другом столетия, и звезды на небе станут чуть ближе, но на высушенном земляном полотне ничего не изменится. Трещины станут шире, стены чуть больше погрузятся в хрустящий песок. Но круги стен останутся как были. Аллеи, лабиринты, дороги, подъезды навечно определили свой узор. Как если бы ветер, воздух и свет раз и навсегда сказали свое слово, написали его на скрижалях. Может, мы, невидимые, бездумно жили на лице у той, что произнесла это слово, и теперь только его и слушали. Размноженное эхом, оно, не останавливаясь, носилось по земле взад-вперед.
Наши странствия подошли к концу, мы застопорили свой ход перед препятствиями из песка, гряды камней, перед синими опорами электропередач в пустыне. Из разных времен и разных мест дороги пришли к середине спирали, к центру, где уже нет центра. Порой еще слышались урчание моторов, звуки клаксонов, шуршание шин по горячему асфальту, но это был шум приглушенный, как бы придавленный пылью. Порой раздавался грохот моря, прекрасных, прибывших из бесконечности валов, которые движутся по прямой, потом, изгибаясь, разбиваются о пологие берега. Еще блуждал кругом, дрожал в воздухе гул животной жизни. [267] Но его превозмогало безмолвие, оно уничтожало звуки один за другим, и дрожь оседала в низинах, на дне долин, смешивалась с металлической крошкой. Наступала последняя стадия метаморфозы, когда все органы превратились в камни, а все камни — в пыль.
Теперь не было ничего, кроме солнца. Оно сияло в зените, посреди синего неба, похожее на электрическую лампу. Землю под ним словно сфотографировали, сожгли в доли секунды раскаленным магнием. Вероятно, уже не существовало действительности, потому что не было больше глаз и снов больше не было.
Сновидение завершилось, и мы проснулись, кончили наконец грезить и очутились на свету, который невозможно было бы увидеть. Пока мы спали, у нас были глаза, и мы видели сны. Теперь всюду на красной земле веки были зашиты, легкая дрожь унялась, а сердце, проталкивая густую кровь, билось так медленно, что каждый удар походил на гору. Неподвижные круги развалин, сломанные стены, могильные холмы, земляное полотно, покореженные лестницы и под землей золотые и серебряные барабаны, иглы из оникса, медные зеркала, изумрудные застежки, раковины, пальто из альпаги, орикальковые статуэтки, выдолбленные из берцовых костей флейты, солнечные зажигалки, большие глиняные кувшины Керо, погребенные навсегда вдали от света, от воздуха, скрыто движутся к пустому жилищу.
