— Жаль мне, — произнес он вслух, — что мы больше ничего не можем сделать для девочки.
— В каком смысле?
— В смысле денег и вообще. Я рад был бы дать ей приличное приданое и… и положить на ее имя какой-нибудь капитал.
— Ну раз не можешь, так не можешь.
— Боюсь, я позволял себе кое-какие лишние траты, — с сожалением сказал старик, — а уж армия совсем не расщедрилась.
— Чего же ты ждал от политиков? — Алвина задала этот риторический вопрос с удивительно злобным ударением на последнем слове.
— Я ничего не ждал, — спокойно ответил полковник. — И ничего не получил, даже ордена Бани, хотя почти у всех моих однокашников по Сэндхерсту он есть.
Алвина промолчала. Ей надоело утешать полковника, потому лишь, что его обошли этой почетной наградой, отсутствие которой терзало его куда сильнее, чем мысль о бедности.
— Но все-таки, — сказал он, приободрившись, — что-то мы сделать могли бы.
— Что?! С нашим доходом, со всеми нашими долгами?
— Я брошу курить, и, как только Джоффри уедет, — ни капли виски! — решительно заявил Фред.
— Само по себе это прекрасно, — признала Алвина, — но экономия будет невелика. А как с игрой на скачках и с Лондоном?
Полковник стукнул кулаком по костлявому колену.
— Больше ни единой ставки… После следующей недели — тут уж выигрыш абсолютно верен. И мы могли бы занять еще фунтов сто под вторую закладную на дом.
— Хм? — с сомнением произнесла Алвина.
— И, — объявил полковник в припадке великодушия, — я откажусь от членства в клубе.
Алвина уставилась на него в немом изумлении. Клуб, причина стольких слез и ссор! Клуб, знаменовавший для полковника последний отблеск воинской славы! Клуб, ежегодный взнос в который — двадцать гиней — причинял такие муки! Он откажется от клуба! Конец поездкам в Лондон и свиданиям с раздушенными генералами и адмиралами!
Она молча клала стежок за стежком, а полковник в глубокой задумчивости разглядывал цветы. В конце концов он зевнул и встал — неуклюже и скованно, как деревянная кукла.
— Спокойной ночи, — сказал он. — Меня что-то в сон клонит.
— Спокойной ночи, — ответила Алвина, не поднимая головы от шитья.
Джорджи уже засыпала, когда в ее дверь властно постучали. Она с тревогой приподнялась на постели.
— Войдите, — испуганно сказала она. — Кто это?
— Только я.
— Мама! Я тебе зачем-нибудь нужна?
— Нет, деточка. Я просто…
Недоумевая, Джорджи ждала продолжения. Алвина сделала над собой титаническое усилие.
— Джорджи!
— Я слушаю, мама.
— Если ты когда-нибудь выйдешь замуж, не забывай, что некоторых очень неприятных вещей избежать нельзя. Просто не обращай внимания. Я не обращала.
И она исчезла.
Джорджи и Джоффри усердно трудились, выравнивая лужайку для того, чтобы часовой гольф мог служить источником удовольствия, а не оставался всего лишь священнодействием. Джорджи лишний раз убедилась, насколько Джоффри «неподражаем»: работать с ним было так приятно! Он всегда точно знал, что нужно делать, и делал это отлично, а ей поручал что-нибудь интересное и не очень трудное. Если она допускала промах, он не сердился и не смеялся над ней, но подходил и исправлял — так мягко и терпеливо.
Работая, они разговаривали. Джорджи заметила, что почти всегда соглашается с Джоффри. А если не соглашалась, у них завязывались жутко интересные споры, неизменно завершавшиеся тем, что он убеждал ее в справедливости своей точки зрения. С легким удивлением она обнаружила, что об очень многих предметах у нее своего мнения вообще не было, а потому стоило Джоффри упомянуть, что именно он считает верным, и она сразу же видела, насколько он прав. А обо всем том, что ей представлялось непререкаемым и где не было места для ереси, Джоффри — о радость! — придерживался точно тех же мнений, что и она сама.
Они беседовали о религии. Джоффри сказал, что его она трогает мало — хочешь не хочешь, а «там» вскоре убеждаешься, что в мире чертовски много такого, о чем их преподобия ничего не знают, да и Библия помалкивает. А к тому же, черт побери, есть Наука — нельзя же верить в историйки про Адама и Еву и про Иону в чреве китовом! Джорджи была немножко шокирована и сказала, что думать следует не о букве, а о духе религии, и без Бога никак нельзя, потому что должно же быть у всего начало, и вообще людям необходимо в жизни что-нибудь такое.
— Вот именно, — согласился Джоффри. — Я как раз к этому вел. Образованным людям вроде вас или меня нет никакой необходимости верить во всю эту древнюю чушь, но низшим классам она обязательно нужна. Помогает дисциплинировать их. Учит знать свое место. Только миссионеры хуже зубной боли. Вбивают туземцам в голову черт знает что.
— Я всегда думала, что миссионеры просто глупые любители совать нос в чужие дела, — отозвалась Джорджи, орудуя совком.
— Жуткие зануды, — сказал Джоффри и, взяв лопату, принялся бить по земле почти с садистической энергией, словно по миссионерскому затылку. Он даже запыхался немножко и остановился перевести дух.
— Неужели вы ни во что не верите? — спросила Джорджи, с благоговейным ужасом обнаруживая такую бездну безверия в таком красавце.
— По-моему, вера тут вообще ни при чем. Что-то мы знаем, а чего-то не знаем, но какой смысл верить в старые сказочки, которые нельзя ни доказать, ни опровергнуть? Человек должен по мере сил жить честно, исполнять свой долг перед Империей и зарабатывать достаточно, чтобы полностью обеспечивать себя и своих близких. Конечно, — великодушно признал он, — для женщины это может быть и по-другому. Если религия помогает ей не сбиваться с пути, так я вполне «за».
— Прежде я часто ходила в церковь, — заметила Джорджи, усердно копая.
— А теперь нет?
— Ну иногда, чтобы доставить удовольствие маме, — с бодрой убежденностью солгала она. — Вы ведь знаете, как пожилые люди смотрят на все это.
— Мои родители скончались, — произнес Джоффри с надлежащей грустью. — Если бы они были живы!
— Бедняжечка! — нежно сказала Джорджи и с затеплившейся надеждой добавила: — Как вам, наверное, одиноко!
— Случается, — ответил Джоффри, не уловив намека. Джорджи вздохнула. Воцарилось недолгое молчание.
— Очень много людей, — сказал затем Джоффри, — считают, что поэзия — сплошная чушь.
Джорджи собралась было от души согласиться, но спохватилась и произнесла только:
— Неужели?
— Но я не согласен, — твердо объявил Джоффри. — Естественно, всякую старомодную муть никто по своей воле читать не станет. По-моему, Шекспира перехвалили, как вам кажется?
— Ах да. Я его не выношу. В школе мы все время учили из него что-нибудь, и я его возненавидела. Но Киплинга я люблю.
— Отличный поэт! — сказал Джоффри. — Мне всегда нравилось это место… Как оно там? Черт, забыл! Ну вы знаете, про этого типа с пулей в селезенке. Настоящая поэзия!
— Да-а, — с сомнением согласилась Джорджи. — А мне всегда нравилась «Книга джунглей». Вы Рикки-Тикки-Тави помните?
— Еще бы! Но как вы много читаете!
— Нет, я читаю жутко мало, — возразила Джорджи. — По правде говоря, я не очень люблю книги. Всегда предпочту погулять или сыграть, например, в теннис.
— Я тоже, — согласился Джоффри. — Но я считаю, образованный человек должен иногда прочитывать книжку-другую. А там иногда такая бывает жара, что пошевельнуться трудно, и только остается, что читать.
— Я люблю живопись, — сказала Джорджи, чтобы оправдаться и сменить тему на более безопасную: в области литературы Джоффри был явно выше нее на целую голову.
— А? Боюсь, я в ней ничего не понимаю. Правда, у меня был один знакомый, совершенно на ней помешанный, — ходил в Национальную галерею, собирал открытки — ну, там Боттичелли и все такое прочее.
— Нет, я этих старых мастеров терпеть не могу! — сообщила Джорджи. — Я думала про Уайли — он пишет такие прелестные картины с военными кораблями, верные до мельчайших деталей, папа говорит. И есть еще художник, не то Маллинс, не то Маггинс, который пишет скаковых лошадей: они выглядят совсем как живые — кажется, они вот-вот сойдут с холста на землю. Ну чудесно!
— Да, — сказал Джоффри. — По-моему, я видел их в иллюстрированных газетах. А знаете, я испугался, что вам нравятся эти кубисты.
— Ой! — вскрикнула Джорджи. — Как вы могли! Я ни одной такой картины не видела, но, по-моему, они ужасная гадость.
— Ну, для иностранцев они, может быть, и в самый раз, — сказал Джоффри, демонстрируя широту взглядов, — но англичане подобного не потерпят. Может, мы не такие уж умники и не такие уж артистические натуры, но у нас хватит здравого смысла не попасться на такую удочку. Как они могут быть приличными художниками, если не способны рисовать вещи так, чтобы они были похожи на себя, верно?
