Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
Причем в двух вариантах — в одном знаки препинания пропущены, а в другом — точно на месте!
— Этого никогда не случится, глупость какая, — вступил наконец в разговор Фофанов. — Какие вы дикие примеры приводите! И при чем тут проблема возникновения жизни, никак не пойму.
— Так об этом и речь! О случайности и вероятности. Могли разлившиеся чернила писать вместо Пушкина? Могла жизнь возникнуть и развиваться сама по себе, без дизайна?
— Может, и могла! Теоретически вполне возможно и то и другое, — вставил словечко Буня.
— Ну да, — согласился вдруг Тартаров. — Вероятность случайного абиогенеза в числовом выражении… вот я вам сейчас напишу…
Он быстро начал черкать на полях «Правды», азартно приговаривая:
— Ноль целых, понятно, потом запятая и еще сорок тысяч нолей, прежде чем появится еще одна единица! Словами это не выразить…
— Зачем передергивать? — возмутился Буня. — Не сорок тысяч нолей, а 39999!
— О, велика разница!
— Велика, не велика, а надо быть точным! — Буня стучал карандашом по столу, акцентируя каждое свое слово.
— Та ради бога! Тоже мне… — Тартаров пренебрежительно хмыкнул.
Буня насупился и сказал:
— Ну ты же знаешь… Возможно, существует вовсе не одна наша вселенная… А параллельно с ней — бесконечное число других… и в какой-нибудь из них может произойти даже самое невероятное, разлившиеся чернила напишут даже Полное собрание Ильича без единой помарочки, не то что фрагмент стихотворения Пушкина.
— Не морочь голову! Про эти твои бесконечные вселенные… тогда уж существование простого, обыкновенного, нормального Бога — дело во много раз более вероятное…
Фофанов закрыл глаза на секунду, сказал:
— Погодите, погодите… так это вы мне Дарвина, что ли, тут опровергать пытаетесь?
— Это он опровергает, — быстро вставил Буня. — А я ему оппонирую.
— А я скажу без ложной скромности: не просто пытаемся, а именно что камня на камне от Дарвина не оставляем, — подтвердил нейрохирург.
— Ты что, может быть, отрицаешь механизм эволюции? — хитро прищурился Буня.
— Поймать хочешь? Не поймаешь! Я же не идиот, чтобы отрицать очевидное! Конечно, механизм существует. Но именно что — механизм! Вдумайся в само слово! Вот, видишь, ты попался! Проговорился…
— Не придирайся к словам! Я имел в виду механизм — в переносном смысле. Инструмент такой…
— Ага, инструмент! Еще того лучше! Инструменты, как известно, из камней сами не складываются… А главное — не работают сами по себе, без руки направляющей…
— Ну хорошо, не инструмент… А просто вот такой вот процесс… эволюционный…
— Процесс мне тоже годится. Процесс развертывания — по мере изменения внешних условий — разных вариантов заранее заложенной программы.
— Ты слишком много общаешься со специалистами по электронно-вычислительным машинам…
— А с кем мне еще общаться? Так вот, такая программа может и совершенствоваться, и самообучаться — почему бы и нет? Гибко реагировать на меняющуюся обстановку.
Тут Фофанов встал, вернул на место стул, сказал:
— Бред сивой кобылы… Хватит морочить мне голову… Издеваются над пожилым человеком…
И побрел прочь — усталый, больной. Добрел до спальни и улегся там на кровать, не раздеваясь, поверх одеяла. И тут же провалился в глубокий сон без сновидений.
Когда он проснулся, был уже вечер, в комнате и за окнами было темно. «Какая же гадость снится… нейрохирург из шкафа, теории какие-то безумные, полемика с Дарвином… Черт его знает что… но все-таки счастье, что это был лишь сон», — думал Фофанов. Прислушался: через стенку, из гостиной раздавались какие-то непонятные звуки.
Вскочил, подбежал к двери, рывком открыл ее… Горничная взглянула на него удивленно; она убирала со столика, на подносе стояли две грязные чашки из-под чая. «Ну да, моя и Буни, третьей не просматривается… но как странно: явь у меня переходит в сон и обратно… причем как-то слишком плавно», — думал он.
— Григорий Ильич, я тут газету нашла в углу, не знаю, можно выбросить или нет?
— Какую газету?
— Да вот эту.
И она протянула ему номер «Правды». Фофанов взял газету в руки — и оторопел. Поля были все исписаны — тысячами, десятками тысяч нолей. Рука писавшего была не очень твердой — ноли получились самого разного размера и не всегда безупречной формы. Одни опрокидывались набок, другие забирались вверх, третьи падали вниз…
— Сплошные восклицания! — улыбнулась горничная.
— Восклицания?
— Ну да… О, о, о, о!
— Нет, это не восклицания, это…
Фофанов махнул рукой и, не закончив фразы, развернулся и пошел в кабинет. В последний момент обернулся и сказал:
— Выбросьте эту газету, пожалуйста, а еще лучше — сожгите!
Но горничная «Правду», разумеется, не сожгла. А, наоборот, припрятала ее хорошенько. А потом передала начальству — в Девятое управление, вместе с коротким рапортом. Дошла газета до самого Ульянова, который долго ее разглядывал, несколько раз принимался пересчитывать ноли, но все сбивался. Тер голову, шепотом ругался матом. В конце концов плюнул и решил поручить пересчет начальнику штаба.
«Хотел бы я знать, что это значит, — думал он, — скорее всего — ничего. Кроме того, что Фофанов окончательно сбрендил».
В тот же день Фофанов объявил врачам, что прерывает курс лечения в «Барвихе» и переезжает на московскую квартиру. Врачи уговаривали остаться хотя бы еще на несколько дней. Особенно упорствовал заведующий спецкорпусом — толстый и усатый Олег Палыч, которого Фофанов про себя звал Надзирателем. Тот напирал на необходимость обследоваться у невропатолога. Какое-то светило должно было как раз специально явиться из какого-то академического института, чтобы осмотреть Фофанова.
«Ничего, пусть дома меня посетит», — отвечал он. Надзиратель разводил руками, качал головой с осуждающим видом, дескать, вот какие мы капризные и противные, баре из Политбюро. «Что он себе позволяет, — думал Фофанов. — Интересно, со всеми он так или только со мной?» Но вслух ничего говорить не стал, буркнул только «счастливо оставаться» — и уехал. Надеялся, в квартире можно будет отдохнуть от забот медперсонала. И вообще — от чужих лиц.
Но в первую же ночь по возвращении он проснулся от странных звуков. Вроде бы кто-то громко и нахально разговаривал в квартире. То есть поначалу он был уверен, что это продолжение муторного сна, который снился ему с перерывами уже несколько ночей подряд. Но потом засомневался, уж больно четко и явственно слышались голоса, к тому же противные иголочки бегали по левой руке, ныл живот… Традиционные тягостные приметы яви, а не сна. С другой стороны, какие могли быть в спецквартире чужие люди — ведь она так плотно обложена «девяткой», мышь не проскочит, не то что два мужика с басовитыми голосами. Откуда им здесь взяться?
Фофанов напряг слух. Разговор, кажется, шел в соседней комнате, в кабинете, примыкавшем к спальне.
— Я уж не говорю о втором принципе термодинамики, — возмущенно бубнил один из них.
— И не надо, не надо вовсе о нем говорить! — отвечал второй.
«Что за бред!» — возмутился Фофанов. Не выдержал, вскочил с кровати, охнул от боли в колене, но не дал себе спуску, хромая, потащился в кабинет.
Рывком распахнул дверь.
В комнате было темно, только светился экран включенного телевизора.
Передачи никакой в ночное время быть не могло, поэтому картинка отсутствовала, даже настроечной таблицы не было, и экран излучал слабенький серый свет.
«Да, плохи мои дела, Альцгеймер подступает… вот, телик забыл выключить», — думал Фофанов, нащупывая клавишу с надписью «Выкл».
Телевизор захрипел, свет на экране собрался в одну точку и погас вовсе. «То-то же», — громко сказал Фофанов, постоял еще зачем-то несколько секунд, потом повернулся и пошел в спальню. По дороге посмотрел на большие светящиеся часы на стене коридора. Полтретьего ночи! И главное, вряд ли теперь удастся заснуть до утра, в результате весь день теперь будешь разбитым… Забрался в кровать, натянул одеяло по самый нос — в квартире было прохладно, он сам настаивал на том, чтобы не топили сильно, а то вон у Генерального, да и у других, продохнуть невозможно, ходишь потом весь красный, голова болит…
Фофанов повернулся на правый бок, закрыл глаза…
— Вы с Лукой знакомы? — явственно спросил за стенкой давешний низкий голос.
— С Лукой? Ну так… шапочно… Если мы с вами об одном Луке говорим, конечно.
— Ну, разумеется, об одном. О том, который всем Лукам Лука. Всеобщий предок. И зверьков, и людей всех цветов кожи, и комаров, и клопов, и мышей, и нарциссов.
