«Лучше бы я его не находил». — «Думал, что найдешь что-то другое?» — «Да нет». — «Что же тогда?» — «Я больше не смогу искать». Я увидел, что он не понял. «Пока я искал, мне казалось, что папа где-то поблизости». — «Он всегда будет где-то поблизости». Я знал правду. «Нет».
Он кивнул, точно думая о своем, или думая о чужом, или обо всем сразу, если это вообще возможно. Он написал: «Не пора ли привести наш замысел в исполнение?»
Я открыл левую ладонь, понимая, что если попробую что-нибудь сказать, снова расплачусь.
Мы договорились на ночь четверга, который как раз выпадал на вторую годовщину папиной смерти, в чем мы увидели знак.
Перед моим уходом он дал мне письмо. «Что это?» Он написал: «Стэн отошел за кофе. Попросил тебе передать, если не успеет вернуться». — «От кого оно?» Он пожал плечами и пошел через дорогу.
Уважаемый Оскар Шелл!
Я читал все письма, которые Вы мне посылали в эти два года. В ответ я отправил Вам множество типовых писем с надеждой, что когда-нибудь сумею ответить так, как Вы того заслуживаете. Но чем больше Вы писали и чем больше я Вас узнавал, тем сложнее становилась моя задача.
Я сижу под грушевым деревом и надиктовываю это письмо, любуясь садами в усадьбе друга. Вот уже несколько дней я прихожу здесь в себя после очередного курса лечения, отнявшего у меня остатки физических и душевных сил. Утром в приступе жгучей жалости к самому себе я вдруг осознал, как осознают в минуты озарения простое решение неразрешимой задачи: дальше откладывать нельзя.
В своем первом письме Вы спрашивали, можете ли быть моим протеже. Не знаю про протеже, но с удовольствием приму Вас у себя в Кембридже в качестве гостя. Я мог бы представить Вас своим коллегам, угостить лучшим карри за пределами Индии и продемонстрировать, до чего скучной бывает жизнь астрофизика.
Вас ожидает большое будущее в науках, Оскар. Буду рад сделать все от меня зависящее, чтобы этому способствовать. Приятно представлять, что произойдет, когда зерна Вашего воображения упадут в научную почву.
Но Оскар, образованные люди обращаются ко мне постоянно. В своем пятом письме Вы спрашивали: «Что если я всю жизнь буду изобретать?» Мне не дает покоя этот вопрос.
Я мечтал быть поэтом. Не говорил об этом никогда и никому, но Вам признаюсь, потому что Вы представляетесь мне человеком, которому можно довериться. Всю жизнь я пытался постичь Вселенную, в основном, силой своего воображения. Я сумел многого добиться, познал успех. Изучал истоки времени и пространства вместе с величайшими мыслителями современности. Но всегда жалел, что я не поэт.
Альберт Эйнштейн, мой кумир, однажды написал: «Ситуация у нас следующая. Мы стоим перед закрытым ящиком и не можем его открыть».
Не мне Вам говорить, что значительную часть Вселенной составляет темное вещество. Непрочное равновесие зависит от вещей, которые нам никогда не удастся увидеть, услышать, понюхать, попробовать или потрогать. Сама жизнь зависит от них. Что реально? Что призрачно? Может, мы вообще задаем неправильные вопросы. От чего зависит жизнь?
Я так ничего и не сделал, чтобы ее защитить.
Что если Вы всю жизнь будете изобретать?
Может, тогда Вам суждено это сделать.
Меня зовут к завтраку, придется закруглиться. Я еще о многом хочу Вам сказать и о многом хочу от Вас услышать. Все-таки несправедливо, что мы живем по разные стороны океана. Как будто мало в мире несправедливостей.
Как же сейчас красиво. Солнце низко, тени продолговаты, воздух прохладен и свеж. Вам еще спать не меньше пяти часов, но мне почему-то кажется, что мы любуемся этим чистым и божественным утром вместе.
Ваш друг
СтивенХокинг
Посреди ночи меня разбудил стук.
Мне снились места, в которые нет возврата.
Я набросила халат и подошла к двери.
Кто это может быть? Почему не позвонили снизу? Сосед?
Но с какой стати?
Опять стук. Я посмотрела в глазок. Это был твой дедушка.
Входи. Где ты был? Ты в порядке?
Обшлага брюк в грязи.
Ты в порядке?
Он кивнул
Входи. Дай я тебя почищу. Что случилось?
Он пожал плечами.
На тебя напали?
Он показал правую ладонь.
Тебе плохо?
Мы подошли к кухонному столу и сели. Рядом. За окнами была тьма. Он опустил руки себе на колени.
Я придвинулась ближе, прижалась бедром к его бедру. Положила голову ему на плечо. Хотела с ним слиться.
Я сказала: Ты должен рассказать, что случилось, иначе я не смогу помочь.
Он достал ручку из нагрудного кармана рубашки, но не на чем было написать.
Я подставила ладонь.
Он написал: Хочу принести тебе журналов.
В моем сне все обрушившиеся потолки заново сложились над нами. Пламя вернулось в бомбы, которые падали вверх, исчезая в чреве самолетов, чьи винты вращались справа налево, как минутные стрелки часов во всем Дрездене, только быстрее.
Я хотела дать ему пощечину написанными словами.
Хотела крикнуть: Так нечестно, — и барабанить кулаками по столу, как маленькая. Что-нибудь особенное? — написал он на руке.
Все особенное, — сказала я.
Журналы об искусстве?
Да.
О природе?
Да.
О политике?
Да.
О знаменитостях?
Да
Я попросила его взять с собой чемодан, чтобы все уместилось. Не хотела, чтобы он уехал без вещей.
В моем сне весна пришла после лета, лето — после осени, осень — после зимы, зима — после весны.
Я приготовила ему завтрак. Старалась изо всех сил.
Хотела, чтобы у него остались хорошие воспоминания — может, из-за них он снова когда-нибудь вернется. Или хотя бы соскучится.
Я протерла края тарелки перед тем, как поставить ее на стол. Я развернула салфетку у него на коленях. Он ничего не сказал.
Подошло время, и я проводила его вниз.
Бумаги не было, поэтому он написал на мне.
Я могу вернуться поздно.
Я сказала, что знаю.
Он написал Принесу тебе журналов.
Я сказала: Не хочу никаких журналов.
Сейчас не хочешь, а потом будешь рада.
У меня глаза паршивят.
У тебя глаза в порядке.
Обещай за собой следить.
Он написал: Я иду за журналами.
Не плачь, — сказала я, прижав пальцы к своему лицу, собрав с щек воображаемые слезинки и стряхнув их обратно в глаза.
Я злилась на свои слезы.
Я сказала: Ты идешь за журналами.
Он показал мне левую ладонь.
Я старалась ничего не упустить, потому что хотела запомнить все досконально. Я забыла всё самое важное.
Не помню, как выглядела входная дверь отчего дома. Или кто первым устал целоваться — я или сестра. Или вид из всех окон, кроме моего. Бывает, по ночам я долго лежу с открытыми глазами, пытаясь вспомнить мамино лицо.
Он повернулся и пошел.
Я поднялась к себе в квартиру и села на диван ждать. Чего ждать?
Я не помню последних слов отца.
На него обрушился потолок. Он был весь в штукатурке, которая краснела.
Он сказал: Всего не почувствовал
Я не знала, пытается ли он сказать, что ничего не почувствовал.
Он спросил: А мамочка где?
Я не знала, моя или его.
Я попробовала приподнять над ним потолок.
Он сказал: Можешь найти мои очки?
Я сказала, попробую. Но все было завалено.
Раньше я никогда не видела, чтобы отец плакал.
Он сказал: В очках я бы тебе помог.
Я сказала: Я постараюсь тебя высвободить.
Он сказал: Найди мои очки.
Снаружи кричали, чтобы все выходили. Остатки потолка могли вот-вот рухнуть.
Я хотела быть с ним.
Но знала, что он хочет, чтобы я ушла.
Я сказала: Папочка, мне придется уйти.
Тогда он что-то сказал.
Это были его последние слова.
Я их не помню.
В моем сне слезы катились по его щекам вверх и растворялись в глазах.
Я встала с дивана и уложила в чемодан печатную машинку и бумагу, сколько вошло.
Я написала записку и прилепила ее скотчем к окну. Я не знала, кому ее оставляю.
Я обошла все комнаты, погасила всюду свет. Проверила, не текут ли краны. Отключила отопление и выдернула все шнуры из розеток. Закрыла окна.
Уже из такси я увидела свою записку. Я не смогла ее прочесть — у меня глаза паршивят.
В моем сне художники вымешали из зеленого желтое и синее.
Из коричневого — радугу.
Дети выбелили книжки-раскраски цветными карандашами, а матери, потерявшие детей, расштопали свои траурные одежды ножницами.
Я думаю обо всем, что сделала, Оскар. И обо всем, чего не сделала. Ошибки, которые я совершила, для меня мертвы. Но несовершенного не исправишь.
