– Но – документы?
– Не было никаких документов! – сказал Хаим. – Это одно из условий провоза беженцев. Никаких документов. Капитан не мог проверить, хотя понимал, что я добиваюсь своего, и страшно злился. Потом я сказал: разве можно разлучать семьи? Послушайте, ведь вы, англичане, – цивилизованные люди. Что здесь будут делать эти несчастные женщины с детьми, без мужей? Он молчал, наливаясь злостью, а я подбирал липовых мужей липовым женам. Кстати, некоторые потом и правда сошлись, ведь это все были ошметки семей, где – жена спаслась, где – муж, где – из всей семьи только пятилетняя девочка… – Он повторил жестко: – Ошметки семей. Непарная обувь… И, знаешь, мне удалось оставить чуть ли не полкорабля… И он все понимал, этот капитан, но не мог доказать. Я видел, как его колотило от ненависти… Потом нас, оставшихся, перевели на его корабль и повезли на Кипр, в лагерь. Этой же ночью он избил меня до полусмерти…
– Как? Прямо там, на корабле, на виду у всех?
– Нет, конечно. Ночью. Англичане – цивилизованные люди. Я шел по коридору, и он напал сзади, страшный удар по голове – ничего не помню, но, судя по кровоподтекам, сломанной руке и отбитой печени, он молотил меня ногами в свое удовольствие, долго, пока не устал. Утром меня подобрали там же, в коридоре, и думали, что до Кипра я не дотяну… Но я дотянул! – почти весело закончил Хаим. – Потому что должен был кто-нибудь спустя пятьдесят лет везти Зьяму в Тель-Авив, на работу! Они молчали минут пять, потом он сказал: – Это смешно, майн кинд: столько лет Сара не может допроситься у меня хорошего отдыха на корабле, в хорошей каюте. Плыви себе по морю, сиди в шезлонге, загорай, говорит она. Вот чего я не могу понять: как может хотеть – не то что плыть! – просто видеть такое количество воды человек, который чудом спасся вплавь, на какой-то доске или щите… Ведь она была единственной, кто спасся с затонувшего «Аргона», Сара. Плыла до берега на доске или на щите, черт его знает, до сих пор не могу от нее добиться – как это выглядело… Подгребала одной рукой, а другую, которой она вцепилась в эту доску, или что там, потом, когда ее подобрали возле Натании, часа два не могли разжать… Ей было четырнадцать лет.
Как только она заводит эту песню о хорошей каюте и шезлонге, я ее спрашиваю, – ты что, не нахлебалась?..
И в который раз: вдох – три минуты пустынной дороги, вдох – глухие заборы, помойки, ряды оливковых деревьев, поворот налево, вдох – запущенный пустырек с тремя старыми могилами, направо, вдох – вилла с цветными стеклышками в окнах террасы на втором этаже, магазин бытовых товаров, мечеть, поворот на шоссе и – выдох, выдох, вы-ы-дох…
Скоро отсюда выведут наши войска, вспомнила она, и тогда выдыхать совсем не придется. Зато Хаим перестанет останавливаться и раздавать солдатам булочки…
За постом прибавили скорость, проскочили Модиин, понеслись по свободному утреннему шоссе… Протикало шесть, Хаим включил радио – «Шма, Исраэль!» – ежедневная побудка голосом Левитана…
Затем широко разбросанные поля, Дерьмовый курган, шевелящийся на равнине, совершенно живой от копошащихся на нем мусоровозок и вечной колготни чаек над ним.
Мост «Ла Гардиа»…
– Зьяма, вот что, – сказал Хаим, подвозя ее к переходу. – Я возвращаюсь сегодня раньше, ты меня на тремпиаде не жди. Часам к семи там проезжают наши – Амос, Давид Гутман и Руги Иоханан. Так что, тебя подхватят.
– А ты поедешь один через Рамаллу? – спросила она.
– Возьму кого-нибудь на тремпе, – сказал Хаим. На переходе она обернулась, выхватила взглядом красный «рено», седую голову за рулем и, перейдя улицу, почему-то вновь оглянулась: Хаима уже не было…
* * *
– Делаем «стульчик». Стой так, дай руки. Эту клади сюда, а эту сюда. Понял? Витя, сосредоточься. Ты что – в детстве не делал «стульчика»?
– Нет, – сказал он. – В детстве я играл на скрипке, и дворовые дети мне кричали: «Жидочек, попиликай на скрыпочке!»
– А я-то как раз и была дворовой девчонкой. Ну, учись, а то мы до ишачьей пасхи не управимся: эту руку сюда, а эту сюда.
– Так делайте уже что-нибудь! – сказала Юля, одетая для выхода в свет. Ее требовалось снести с четвертого этажа к машине. Сегодня она должна была подписать в банке заветные бумаги на пришедшие дойче, мать их, марки.
Наконец сплели «стульчик», присели… но тут у Вити схватило спину, и он еле поднялся.
– Вот это моя жизнь! – сказала Юля со злорадством. – Когда мне надо подышать воздухом, он обязательно хватается за свой геморрой.
– Видала старую стерву? – спросил Витя.
– Давай еще разок! – сказала Зяма. Наконец Юля уселась на их сплетенные руки, обняла их за шеи и стала командовать спуском.
– Поворот! – кричала она. – Разворачиваемся!
Витя кипел и грозился сбросить ее в лестничный пролет.
Зяма успокаивала обоих.
На лестничной площадке первого этажа их кавалькада чуть не сбила алкаша-соседа. Он обалдело глядел им вслед, очевидно приняв эту странную группу за свою алкогольную галлюцинацию.
Перед дверьми банка Юле вдруг стало плохо. Лицо ее посерело, она опустилась на ступеньки и схватилась за сердце. Зяма ловко подложила ей под голову свою сумку.
– Витя! – сказала она. – Беги в банк, вызови «амбуланс».
Но Витя продолжал задумчиво стоять над скорченной Юлей.
– Вот интересно, – пробормотал он, – доживет она до подписи?
Зяма выпросила у кого-то из сотрудников банка сердечное, дала старухе, и та, повалявшись еще на ступеньках, постепенно отдышалась.
Это она назло, искренне уверял Витя.
После подписания бумаг (а оно вряд ли было менее торжественным, чем дипломатическая церемония подписания какого-нибудь мирного договора) они впихнули старуху в машину и поехали отметить радостное событие надвигающейся покупки лазерного принтера.
– Видишь, – сказал Витя, – это наглядная иллюстрация к поговорке «Нет худа без добра». Шесть миллионов должны были сгореть в их прекрасно сконструированных печах, чтоб через пятьдесят лет мы на смердящие марки их вонючих компенсаций купили отличный принтер!
– Чтоб ты лопнул! – проговорила Юля в сердцах. – Чтоб тебя разорвало за такие слова. Господи, прости ему его поганый язык!
– Дым, – почти весело ответил Витя, заворачивая на улицу Аяркон, – кульминация нашей истории – дым шести миллионов. Вот либидо этого мира, его подспудное сокровенное желание: превратить нас в дым. Поэтому я живу в этой идиотской стране, среди этих мудаков и кретинских мизрахов.
Они выбрали маленькое, не слишком роскошное кафе на улице Алленби.
– Если б не твой идиотский кашрут, можно было бы тут, за углом, съесть изумительный свиной стейк, который готовит один парень из Уругвая.
– Закажи, пожалуйста, цыпленка и заткнись хоть на минуту, – ласково попросила Зяма. – Юля, как вы насчет цыпленка?
– Только пусть он прожарит его хорошенько, чтоб это был-таки цыпленок. Скажите ему! Постойте, я сама скажу. Молодой человек! Крутите моего цыпленка дольше, дольше!
– Оставь его в покое, – сказал Витя, – он же не понимает по-русски.
– А что такого непонятного я сказала! – возмутилась старуха.
Принесли цыплят. Да, Витя знал не только злачные места, где готовили свиные стейки. И эта комедия с якобы случайным выбором маленького скромного кафе… Он, конечно, знал, что здесь подают отличных цыплят.
– Закажи мне пива, – попросила Зяма.
– Пива – к цыпленку?
– Тебе сказали – пиво, так пусть будет пиво! – встряла Юля.
– Смотри, как она быстро очухалась, – сказал Витя Зяме. – Я тебе говорю: она еще по мне будет свечи ставить. Мы еще заработаем на ней!
Юля оживленно улыбалась. Это кафе, Зяма, о которой она столько слышала и впервые сегодня увидела, прекрасно приготовленный цыпленок и даже смуглый молодой официант с серьгой в ухе привели ее в состояние тихого восторга. Она едва доставала подбородком до края стола и была удивительно похожа одновременно на Бетховена и на любопытного ребенка. Маленький любопытный Бетховен, дотянувшись до края стола, с жадностью осматривал все вокруг.
– Разрешите, я подложу вам свою сумку, – предложила Зяма, – так будет удобнее…
Усевшись на сумку, Юля проговорила с удовлетворением:
– А я весь день сегодня думаю: где я вас могла встретить? И только сейчас поняла, что – нигде.
– Юля, что я в тебе ценю – так это удивительную толковость.
– Но вы мне ужасно напомнили одного человека, которого я видела однажды… постойте… больше шестидесяти лет назад. И он был совсем наоборот – мужчиной… Не могу понять – почему вы его так напомнили…
А, он улыбался так же, как вы! Хотя его положение было такое, что не до улыбок. Его вели в тюрьму. А он улыбался.
– Берегись, – сказал Витя, – если она сейчас перехватит инициативу, она расскажет тебе про всех своих родственников до седьмого колена, ты цыпленка не почувствуешь.
– Почему – про всех! – возмутилась Юля. – Вы видите мою жизнь? Он же мне слово не дает сказать. Я хотела только рассказать про своего дядю, какой это был смелый человек – дядя Муня. Он всю жизнь работал буфетчиком на Казатинском вокзале. Вы знаете Казатин? Это узловая станция между Киевом и Винницей… Так я с детства все лето проводила у дяди в Казатине. У него был дом на пять комнат и большущий сад, а жили они вдвоем с тетей, и детей у них не было. Так они меня любили, как дочь. И я всегда помогала дяде в буфете, там – стаканы насухо вытереть, посуду со столов убрать. И даже уже взрослой девушкой я у них летом месяцами жила… И тогда было лето, поздно, вечер. И мы с дядей Муней собрались уже закрывать, вдруг он глянул в окно и говорит мне: «Погоди, Юленька…»
