— Паспорт и членский билет Союза писателей.
— Покажите! Достаю.
— Разверните!
Тут мое терпение лопается. Сую ему в руку билет.
— Вам надо, сами и разворачивайте.
Он разворачивает. Смотрит. Явно тянет время. Нормальные граждане, те, кто не Лимонов, проходят себе и топают по дорожке к собору, удивленно оглядываясь на меня. Рядом со мной отсекли мою охрану и ощупывают их.
— Подымите штанину!
— Чего?
— Подымите, пожалуйста, штанину!
Я подымаю. Это он хочет убедиться, что у меня в носках не спрятан нож или пистолет. Не примотан ли к щиколотке.
— Последний раз меня так осматривали в тюрьме, — говорю я. — Все? Я могу идти?
— Подождите…
— Чего ждать? Я пошел!
Они не руками меня останавливают. Но милицейской грудью. Несколькими.
— Подождите. Сейчас решим вопрос.
— Какой вопрос? Я пришел на похороны великого писателя. Либо задерживайте и оформляйте протокол.
Он почти шепчет, бедный подполковник:
— Ожидается приезд Президента. Подождите!
— Ах так, — говорю я. — Я иду к прессе!
Оставив в его руках мои паспорт и членский билет Союза писателей, поворачиваюсь, выхожу через рамку металлоискателя, выхожу из ворот. Сломя голову ко мне мчатся телеоператоры и фотографы всего мира.
— Меня не пускают проститься с писателем Александром Солженицыным. У меня забрали паспорт и билет Союза писателей. Мне говорят, что здесь присутствует Президент Медведев. Я пришел не на бенефис Президента Медведева, но на похороны писателя Александра Солженицына. Меня обыскали, заставили даже подвернуть штанины…
Меня осторожно касаются сзади за плечо. Два полковника. Оба тяжело дышат.
— Эдуард Вениаминович, идите, все нормально. — Нормально не все, так как они не пропускают моих охранников. — Без охраны, пожалуйста.
— А почему им нельзя проститься с великим писателем?
— Ну невозможно это. — Большой полковник даже потеет от натуги. — Здесь же Президент.
— Оставайтесь, парни, Президент вас боится! — Я прохожу через металлоискатель. И иду к собору. Там уже очередь. Мной тотчас занимается большой сердобольный мужик. Он все видел, он дает мне свечку, и мы тихо подвигаемся с очередью, перетаптываясь. За мной все наблюдают. Появляется какой-то попик.
— Вы что же со всеми стоите?! Там есть боковой вход. Для VIP.
— Я со всеми, — говорю я. Мой принцип. Я как все. И стою. Жду. Группы оперов по обе стороны от ступеней в храм стоят, перешептываются и переглядываются. Лица озабоченные. Сам президент ведь пожаловал. Обычно они выглядят бесцеремонно и нагло.
Мой добровольный опекун-мужик зажигает мою и свою свечи. Его свеча выглядит трогательно в огромном кулаке. Я пытаюсь угадать, кто он по профессии. Инженер с разгромленного жизнью военного завода? Небольшой ученый из НИИ? Решаю, что инженер с погибшего завода, но спросить не успеваю. Очередь движется быстрее, мы нащупываем ногами последние ступени, и вот уже мы в десятке метров от двери храма. Покачиваются перед нами головы. В каждой двери, их несколько, по обе стороны стоят здоровенные большерукие и толстошеие монахи, в черных рясах на крепких телах, если только это не сотрудники Федеральной службы охраны — офицеры. Они зорко впиваются нам в лица.
Зачем Медведев приехал — это ясно. Они пытаются прислониться к умершему старцу, чтобы часть ауры этого исторического персонажа налипла на них, на власть. Теперь уже не важно собственно, как к ним относился старец, — смерть все спишет. Важно, что он — исторический человек, портрет из учебника истории XX века, потому и они — исторические. Для этого Медведев приехал на его, старца, похороны.
Впереди виден гроб. По обе его стороны стоит по недлинной шеренге лиц в черном. Вижу черный платок вдовы, и, вот он где, Медведев стоит, Президент Российской Федерации. Молодой попик с нежной бородкой подходит слева от меня, шепчет:
— Здравствуйте. Может быть, вы хотите пройти в VIP-зону?
Я невольно улыбаюсь. Офицеры ФСО лягут костьми, но меня не пустят. Охрана Медведева умрет, но не позволит. Я представил себе всю цепь неожиданных неприятностей, которые сейчас случатся в этом пахнущем осенью, умиранием, цветами, свечным жаром помещении церкви, и решаю, что мне это не нужно. Попик просто не понимает, что я, конечно, ярчайшая звезда, но звезда отрицательная, «черная», можно назвать меня так.
— Спасибо, — говорю я, — я как все, попрощаться только.
И мы проходим не мимо тела, но за спинами той недлинной шеренги лиц, которая отделяет нас от гроба. Вдова, Президент и, видимо, дети стоят на дальней от нас стороне. Тот, кто носил в себе душу Солженицына, хорошо виден, узнаваем в седой бороде иконного образца, лежит спокойный в гробу, сугубо материальный объект. Повернув головы, шаркая, мы проходим. Я — впереди, мой опекун-мужик за мной, лишь на плечо сзади. Всего метров десять и дальше нас всех поворачивают налево, через человечий коридор из служек, монахов и оперов в штатском и в монашеском. Наша, инициированная моим опекуном, попытка отклониться вправо, к ногам покойного, точнее, в район ног покойного, пресекается жестко и грубо неким лысым, щуплым попом в бело-золотом одеянии. Лыс он потому, что видно, что лыс, — без головного убора.
— Не задерживайтесь, граждане, попрощавшись, выходите! — шипит поп и взяв меня под локоть, подталкивает в череду уходящих от гроба граждан. Я иду, и мой опекун за мной, но опекун отстает.
Пройдя церковные горницы (женщины в платках, венки, монахи…), мы выходим к той же лестнице в собор, по которой вошли. Там вместо нас стоят уже другие народные массы. Под пристальными их взглядами спускаюсь во двор монастыря. Пожимаю несколько рук. Отказываюсь от нескольких интервью журналистов с блокнотами. (Фотографов и тележурналистов так и не пустили. Еще? Уже?) Быстро преодолеваю двор, на ходу набирая по мобильному своих охранников, чтоб ждали у ворот. Одному идти среди людей, хотя бы и на особо охраняемой территории, очень непривычно. С 1996 года, то есть двенадцать лет подряд, я не появляюсь на улицах и в публичных местах один. Я одичал. Иду, беспокойно озираясь.
Выйдя из монастыря, решительно отказываюсь от всех интервью, мотивируя это тем, что неэтично давать интервью на похоронах. Пока мы идем к Ленинскому проспекту, меня все же догоняют бегом тележурналисты канала «Аль-Джазира» и итальянского теле. Сдаюсь, к тому же мы ушли от монастыря. Мои охранники и опера вдоль улицы все напрягаются и нервничают, пока я стою перед телеобъективами.
«Ушел великий человек. Исторический человек. Ему выпало на долю пережить в 1992 году крушение его идеологии, поскольку он проповедовал Союз Славянских Республик, а как раз лидеры Славянских народов Ельцин, Кравчук и Шушкевич и подписали тайно, в Беловежской пуще, договор о распаде СССР. Крушение идеологии ужасно тяжело, видимо, было пережить для ее творца. Он был из редкого племени писателей-мыслителей-идеологов. Я тоже — писатель-идеолог. Я чувствую себя наследником Солженицына».
На Ленинском садимся в машину. Стас, водитель, уже слышал по радио «Эхо Москвы», что Лимонова пытались не пустить проститься с Солженицыным. Я звоню жене, чтобы сказать ей, что я освободился и сейчас еду в ее направлении. Мы договорились идти в Собес, оформлять пособие на нашу многодетную семью. По дороге отзваниваются задержанные нацболы, чтобы сообщить, что их отпустили. Говорят, что их задержали офицеры ФСБ, стороны знают друг друга в лицо.
Едем. Радио «Эхо Москвы» спрашивает меня по телефону о подробностях инцидента в воротах. В заключение я повторяю то, что уже сказал «Аль-Джазире» и итальянцам, — что чувствуй себя наследником Солженицына. Подъезжая к месту обитания моей семьи, машина свернула во двор, — мы узнаем из анонса часовых новостей, что Лимонов назвал себя наследником Солженицына.
Когда через несколько часов я добираюсь до своего кабинета и включаю компьютер, оказывается, «сеть» кишит сообщениями об инциденте в Донском монастыре, с вариантами: «Лимонова не пустили на похороны Солженицына», или «Лимонова пытались не пустить на похороны Солженицына». Многие сообщения также оседлали тему «Лимонов заявил себя наследником Солженицына». Некоторые журналисты недоумевали: почему наследником, если Лимонов долгие годы критиковал Солженицына, обвиняя его в пособничестве крестовому походу Запада против России? Другие журналисты объясняли, что самоуверенный Лимонов имеет в виду, что он наследует роль духовного лидера нации, а не направление, по которому пытался вести русский народ Солженицын.
Я читал все эти сообщения, смотрел в окно, под окном были старые деревья и детская площадка. Пошел дождь. Я размышлял… И вспоминал.
Когда он приехал, пересекши Россию по транссибирской магистрали, наконец, в Москву, я встречал его на Ярославском вокзале вместе с первыми нацболами и негодующими старушками и работягами «Трудовой России». Перрон был окружен милицией, но меня все же пустили. Видимо, решили, что я пришел его приветствовать. Милиция, как позднее выяснилось, явилась охранять не его, но мэра Лужкова, он собирался встретить национального писателя. Рядом со зданием Ярославского вокзала, в полсотне метров от выхода с перрона, куда прибывал его поезд, приготовили трибуну. Лужков с чиновниками вошел в вагон, как только поезд остановился на перроне. Через довольно длительное время он вышел из поезда с Солженицыным. У писателя уже тогда была полуседая борода. Охрана Лужкова отталкивала толпу встречающих. Меня еле удерживали на ногах нацболы. «Трудовая Россия» скопилась у выхода с перрона. Старушки, среди них знакомая мне «баба Оля» (в 2003-м она встречала меня 1 июля на Павелецком вокзале, я приехал из Саратова, после освобождения, обняла и запричитала: «Эдинька!»), стали кричать: «Солженицын — враг России!» «Солженицын — враг русского народа!» Нацболы всецело поддерживали скандирование. Ну ясно, что лозунги всегда гротескно заостряют проблему. Солженицын не был никогда врагом русского народа. Однако совершенно верно и то, что своими некоторыми книгами (особенно поработал против России «Архипелаг ГУЛАГ») он объективно помог разбить психологическое и моральное основание коммунистической власти. При этом он не хотел понимать (предположить, что не понимал, значит отказать ему в аналитическом уме, он был умный мужик), что Советская власть, и русская власть, и русский народ, и его судьба срослись в одну глыбу. Что у них вынужденно одна судьба. Что избавиться от коммунистической власти, не повредив Россию и русский народ, невозможно.
