Вспыхнув, Лютая оттолкнула его:
— Он придёт и убьёт тебя за то, что спишь с его женой! Посмотрю, как ты будешь веселиться с простреленной головой, — она пыталась застегнуть блузку, но перепутала пуговицы.
Ломая длинные ногти, Лютая принялась расстёгивать её, а в голове крутилась поговорка: «Кто неправильно застегнул первую пуговицу, уже не застегнётся».
Мужчина, побледнев, обнял её за плечи, пытаясь помириться.
— Слышал, что он сделал с Антоновым? — мстительно процедила Лютая, одёрнув юбку, и мужчина выкатил глаза.
Но когда она надевала пальто, поправляя причёску перед зеркалом, он вдруг расхохотался.
— Да он прощения просит, когда ему на ногу наступают. Его на работе лютиком зовут! Лютиком, представляешь?! — продолжая смеяться, он стащил с неё пальто и повалил на пол.
Лютая продолжала теребить край халата, пытливо глядя на мужа.
— Савелий, — повторила она, и её голос дрогнул. — Скажи, что это ты их убил!
Она пересела к нему на постель, накрыв руку жаркой ладонью, показавшейся ему холодной, как у покойницы.
— Я-я, — заикаясь, кивнул Лютый. — Я-я уб-бил…
Жена с сомнением посмотрела на него.
— Соврал?
— С-соврал, — кивнул Лютый, мечтая только о том, чтобы она поскорее ушла.
Лютая вскочила, как ужаленная, бросившись из комнаты.
— Как же я тебя ненавижу! — крикнула она в дверях, и Лютый подумал, что пора возвращаться в лес.
Автобус подпрыгивал на ухабах, словно необъезженная лошадь, за окном мелькал лес, снова ставший чужим и диким, словно не было этих месяцев, которые он провёл скитаясь в сырой, болотистой тайге. Последняя остановка была у заброшенной шахты, от которой до свалки было несколько километров. В сумке гремели бутылки, а в бок кололи маникюрные ножницы, которые Лютый сунул в карман, вспомнив, как хоронили его бомжи, закапывая, ещё живого, под грудой мусора.
Опавшие листья ложились на землю, как грубые мазки на холст. Лютый перебирал в памяти, словно чётки, дни своих скитаний, и ему казалось, что произошедшее с ним — выдумка, игра больной фантазии или кинофильм, после просмотра которого он вернулся к настоящей жизни, скучной и серой, как мусорная свалка.
Лютый нашёл бомжей по дыму от костра, было холодно, и бродяги грелись, облепив огонь, к которому, обжигаясь, вытягивали красные, обмороженные руки. Савелий хотел как прежде сесть рядом, но бомжи, завидев его, насторожились. Двое мужчин поднялись ему навстречу.
— Это я! — сказал Лютый, неловко перетаптываясь. — Я вернулся.
Бомжи зло смотрели на него, сдвинув косматые брови, и их сжатые губы не предвещали ничего хорошего.
— Я принёс кое-что. — Савелий протянул сумку, звякнув бутылками. — Угощайтесь!
Бомжи не шелохнулись, и он достал подарки, положив их на землю. Грязный, вымазанный в копоти мальчишка, схватив продукты, приволок их к костру. Бомжи принялись делить еду, сгрудившись вокруг, а Лютый, спрятав ножницы в рукав, присел у огня.
— Рыжеволосая женщина. — нагнулся он к одной из бродяжек. — Рыжеволосая, в шапке.
Но бомжиха, проворно ощупав его карманы, отскочила за спины мужчин. Один из бродяг достал суковатую палку, и Лютый, вытянувшись в рост, показал ножницы. Бродяги отступили на шаг, жуя принесённые им бутерброды.
— Я друг, — поднял руки Лютый. — Я один из вас, я был с вами, помните? Я просто принёс еду.
— А деньги? — показав щербатые зубы, растянул рот в улыбке бродяга. — Деньги ты принёс?
Лютый кивнул, вытащив из-за пазухи свёрнутые купюры.
— Я ищу рыжеволосую женщину, — повторил он. — Она была с вами, я часто видел её здесь.
— Все наши женщины, — показал рукой бомж. — Выбирай любую.
Лютый скользнул взглядом по бомжихам, но среди них не было той, которую он искал.
— Я ищу рыжеволосую женщину! — с нажимом повторил он. — Она пропала после пожара.
Бродяги пожали плечами, а взлохмаченный старик, ковыляя, подошёл к Лютому, выхватив деньги. Раскупоренная бутылка пошла по кругу, бомжи, причмокивая, делали глоток, передавая соседу, но когда Лютый протянул руку, старик, отхлебнув за двоих, бросил в него пустой бутылкой.
— Уходи, пока живой! — проскрипел он, выставив крючковатый палец.
Не выпуская ножниц, Лютый попятился назад, спотыкаясь о торчавшие из мусорной насыпи куски железа и доски. Бомжи провожали его взглядом, прижавшись плечом к плечу, а, вернувшись к костру, принялись за вторую бутылку.
— Чего он хотел? — спросил кто-то, вытирая рот рукавом.
— Бабу!
— Своих мало?
— Поди, пойми их.
А Лютый, обернувшись в последний раз на бомжей, вдруг позавидовал им, представив, что вернётся сейчас домой, в свою одинокую комнатушку, где можно поговорить и с телевизором, и с отражением в зеркале, но не к кому прижаться плечом. Он подумал, что надо бросить всё и уйти, поселиться с бродягами, любить их женщин, пить водку, спать, зарывшись в мусоре, и чувствовать, как жизнь впивается в спину битым бутылочным стеклом. Лютый высчитывал, как накопит деньги, которых хватит, чтобы кормить и поить весь бомжацкий табор, и решил откладывать с первой же зарплаты. Чтобы некуда было вернуться, он швырнёт жене в лицо развод и ключи от квартиры и, выбросив паспорт, превратится в самого настоящего бродягу — без дома, без семьи и без имени.
Но вернувшись домой, он сунул в стиральную машинку грязную одежду и, простояв битый час под душем, смыл с себя запах свалки, злые взгляды бомжей, налипшие на затылок, и нелепые мечты о бродячей жизни.
Пичугин караулил его у подъезда, крутился под окнами, так что Лютый, выглядывая из-за угла, ждал, пока он уйдёт, а, завидев в городе, нырял в проулок или ближайший магазин. Пичугин бродил заросший, в грязном мятом плаще, а его нервная тень путалась под ногами. Бывало, он выскакивал из-за спины прохожего и, ловя каждое движение губ, тряс Лютого за плечо:
— Вы только подмигните! Если это вы, подмигните, я никому не скажу!
— О-оставьте м-меня, я оч-чень устал. — торопился уйти Лютый, но Пичугин не отставал.
— Просто подмигните. Мне нужно знать, а то я сойду с ума!..
На них оборачивались прохожие, и Савелий, делая вид, что они приятели, обнимал Пичугина за плечи, бормоча ему на ухо какую-то тарабарщину. А следователь пытался разобрать в его бессмыслице тайный знак и, бродя по улицам, гадал, что могло скрываться за этим «бу-бу-бу» или «тра-та-та», которыми Лютый имитировал их беседу.
Лютый слонялся у отделения, не решаясь войти. Его постоянно задевали дверью, больно бившей в плечо, словно задиристый мальчишка, а курносый сержант, куривший на скамейке, опасливо косился в его сторону.
Лютый присел на ступеньки, возвратившись в тот вечер, когда дежурный выгнал его из отделения и, провожая взглядом, от избытка чувств перекрестил, как делали набожные старухи, но, перепутав, сделал это справа налево, зато смочив пальцы скупой мужской слезой. Глядя на свою тень, свернувшуюся, как кот, в ногах, Лютый думал, что человек пришит к своему городу, словно пуговица к штанам, а от судьбы, как от собственной тени, не убежишь.
Сержант, раздавив окурок, скрестил руки на груди.
— Вы кого ждёте? — окликнул он Лютого.
— Жду, — ответил Савелий, надвинув на лоб старомодную, с загнутыми полями, шляпу.
Дежурный давно приметил Лютого из окна и, прячась за кадкой с унылым фикусом, смотрел на его сгорбленную фигуру, гадая, зачем он пришёл. Плеснув в рюмку мятных капель, он смешал их с валерьянкой, кривясь, выпил одним махом, словно водку, и осторожно приоткрыл створку.
— Вам чего? — настороженно спросил дежурный, давно уверивший себя, что в тот вечер Лютый померещился ему.
Но он, не ответив, посмотрел на часы, как будто кого-то ждал, и полицейский, смутившись, захлопнул окно.
— Вы кого ждёте? — повторил сержант, оторвавшись от скамейки, и Лютый, помотав головой, поспешил уйти.
— Фамилия?! — крикнул выскочивший из-за угла Начальник.
— Иванов! — вдруг соврал Лютый.
Он вспомнил Требенько, лежавшего в луже крови на полу гаража, и едкий чёрный дым, который поднимался над деревьями, когда он бежал в лес, прижимая ружьё и завёрнутые в шкуру резиновые сапоги. «Иуда!» — сплюнул Лютый под ноги.
Двое бомжей рылись в помойке, привстав на цыпочки и разгребая мусор суковатой палкой, а когда задевали стенку бака, железо издавало глухой стон. Лютый почувствовал во рту вкус гнилого хлеба, у него защипало в носу, словно рыжеволосая бомжиха щекотала его лицо растрёпанными волосами, и, согнувшись под тяжестью воспоминаний, он прошёл мимо. «Чем мы отличаемся от бомжей? Тем, что есть место, где переночевать?» — думал он, вспоминая нору в затвердевшем мусоре, в которой спал на свалке.
С каждым шагом дорога казалась ему длиннее, а жизнь — короче, и он не мог понять, зачем искал справедливости там, где нет даже надежды и любви, а в сердцах людей пусто и темно, словно в желудках.
