Вечерние газеты уже откликнулись на эту историю, однако не называя имен. Один свидетель по делу Карла Торсена встретился в одном местечке в Хаделанне с его родственником, и между ними произошла ссора. Один человек слышал подозрительные замечания об Антоне Странде, полиция расследовала это дело, но ничего серьезного не обнаружилось.
Обсуждался также и найденный револьвер, я прочел несколько дельных и менее дельных предположений.
Теперь я встречаюсь с Сусанной очень часто, но когда сажусь писать об этом, оказывается, что я способен лишь тупо глядеть на бумагу.
Недавно мы с Йенни сидели в «Уголке», незадолго перед тем она виделась со своим отцом. После таких встреч она могла говорить только о нем.
Этот человек мне уже порядком надоел, много раз он просил у меня денег взаймы. В первый раз — две тысячи. В последний — несколько сотен до завтра. Он получил эти несколько сотен, но даже не вспомнил о них, когда мы с ним встретились через неделю. Тогда я позволил себе мальчишескую выходку: отправил несколько сот крон от его имени его бывшей жене.
Я не имел никакого отношения к Бьёрну Люнду, но он был твой дед, и Йенни очень любила его… И еще, надо честно сказать: никому, кроме него, не удавалось загнать меня в угол, и только случай вырвал меня из его лап. Дальше ты найдешь запись, которую я сделал в Рованиеми, когда возвращался в Штаты. Того, в чьей власти он находился, человек уже не забудет. Когда Бьёрн Люнд припер меня к стенке, я понял, что он ловкий делец, но что великим дельцом ему не бывать. Это был азартный игрок, ничего не упускавший из виду, собиравший о людях любые, даже самые ничтожные, сведения и использовавший их в своей мозаике. У него было дьявольское воображение и дьявольские комбинаторские способности. Я представляю его себе хищной птицей, коршуном; вот он парит, неподвижно раскинув крылья, и вдруг камнем падает на добычу. Мародер. Ему было плевать на производительные процессы, но он коршуном набрасывался на свою долю. Все городские торговцы и мелкие кустари слепо восхищались Бьёрном Люндом, считая его великим и гениальным предпринимателем, но мне случалось наблюдать его и в роли фальсификатора, и в роли шантажиста. Я видел, как хладнокровно он использует в своей игре дочь, которая обожала его, любила меня и, что не было для него секретом, ждала от меня ребенка. Я понимал, что, попав в затруднительное положение, он, не моргнув глазом, пустит на ветер те несколько тысяч, которые у нее есть.
Я рад, что Бьёрна Люнда нет больше в живых. Он наложил бы лапу и на те деньги, которые я оставил вам с Йенни. Он вынуждал бы ее просить у меня еще и еще, и мне пришлось бы или держать вас с ней на голодном пайке, или посылать в десять, в двадцать раз больше, чем вам требовалось. Ибо Бьёрн Люнд уже пережил свой апогей, его звезда погасла, он был слишком хорошо известен в своих охотничьих угодиях. Война сильно ограничила поле деятельности Бьёрна Люнда, и тогда этот шакал набросился на свою собственную дочь.
Когда ты прочтешь эту запись, тебе, наверно, захочется сказать: уж кому-кому, а только не отцу осуждать деда. Ты увидишь, что он, как и я, не может считаться ни настоящим патриотом, ни настоящим нацистом. В тот вечер мы оба показали свое истинное лицо. Но я остался в живых, а оставшийся в живых — прав. Я не всегда говорю прямо и понятно в этом письме, в этом внутреннем монологе, но не потому, что я чего-то боюсь, просто мне хочется, чтобы ты думал сам: «Каждое слово, что он сказал вам, — правда, и в то же время каждое — ложь. Его ужасно волнуют некоторые вещи и, говоря о них даже с самим собой, он прибегает к вымыслу».
Так написано в «Игроке в крокет».
Как-то в апреле 1940 года я сказал твоему деду, что он плохой норвежец. Он ответил, улыбнувшись:
— Чепуха, Торсон, просто тебе по карману быть хорошим.
Для Бьёрна Люнда Норвегия была всего лишь полем деятельности. Позже в одном разговоре он сказал:
— Плевал я на все, что ты говоришь!
А хотел бы сказать то, что думал: «Плевал я на вашу Норвегию!»
Берегись обаятельных знаменитых дельцов, проводящих целые дни в ресторанах, берегись их, как бы ими ни восхищались и как бы они ни славились своими бесконечными романами, удачными сделками и остроумными анекдотами. К шестидесяти годам они по горло увязнут в трясине. Это шакалы, живущие за счет отечественной экономики, их единственная заслуга в том, что они учат людей осмотрительности, — как, впрочем, и все другие мошенники. Люди типа Бьёрна Люнда стараются, пока возможно, обманывать других, не выходя за рамки закона, и искренне верят, что делают честный бизнес.
— Когда отец еще жил с нами, — рассказывала в тот вечер Йенни, — я купила одну книгу, она называлась «Искусство мыслить». В школьном возрасте многого не понимаешь и боишься, что это от глупости. Я очень серьезно и внимательно прочла эту книгу, фамилия автора была Димнет. Места, которые показались мне особенно важными, я подчеркнула. Мне хотелось научиться мыслить, — ведь иначе не проживешь. В глубине души я считала, что зря потратила три кроны двадцать пять эре, в книге не оказалось ничего, чего бы не говорили наши нудные учителя, но я не смела признаться себе в этом, потому что книга была знаменитая. Когда покупаешь такую книгу, ждешь откровения. Мама прочла ее и нашла интересной, однако не стала мыслить лучше, чем раньше. Несколько дней отец провел дома, валяясь на диване и покуривая сигары, он тоже прочел эту книгу. Его трясло от смеха. Он сказал, что книга, вероятно, написана по заказу Моргана или кого-нибудь в этом роде, дабы научить служащих верить в бога и Моргана. Некоторые места он зачитывал нам вслух, но мама не смеялась. И я тоже, мне было так стыдно, будто он высмеивал меня, а не книгу. Отец, конечно, был нрав. Услышав все эти сентенции, произнесенные вслух, я поняла, до чего они глупы… Уф-ф, отец любил поднимать нас на смех, и дома и на людях… теперь-то неважно, но в юности я часто засыпала в слезах. Не думаю, чтобы все его девушки были настолько низкими и подлыми, как хотелось бы маме. Но отец все равно еще хуже их. Он ни одной не отдавался полностью. Низкими они не были, они были слепыми. Каждая девушка верила, что она-то и есть самая подходящая для него подруга, что другие его не понимали. Они не видели разрушенной семьи, не видели нас. От нас можно было откупиться несколькими сотнями в месяц. Теперь я так хорошо это понимаю… Я любила летом гулять с отцом по Карл-Юхансгатен[38]. Краешком глаза я видела, как то одна, то другая поглядывает на нас. Сперва быстрый взгляд на отца, потом оценивающий и бесцеремонный — на меня. Они думали, что перед ними соперница, и я уверена, что над многими одержала бы верх, не будь я его дочерью.
Как ни странно, но я всегда отговаривала маму, когда она заводила речь о разводе, хотя сама ни минуты не потерпела бы, чтобы мой муж вел себя таким образом. Я не могла разрешить маме поступить так, как сама непременно поступила бы на ее месте. Правда, маме и не хотелось разводиться. Кстати, ты виделся после того с Торой Данвик?
Я покачал головой. Нет, не виделся.
— Не понимаю, почему у меня такие подруги. С Торой хоть хорошо ездить в горы, — однажды, когда я сломала ногу, она тащила меня на себе три километра. Но она очень черствая, у нее вообще нет сердца. Однажды она спросила, правда ли, что отца кладут в клинику для алкоголиков. Я первый раз слышала об этом. Я промолчала, Тора ничего не поняла. Но мне пришлось попросить ее держать язык за зубами. Думаю, у отца был с ней роман. Вечером я упомянула дома про клинику так, чтобы мама подумала, будто мне все известно. Мама не очень проницательна. Она рассказала мне, что советовалась с адвокатом Бликстадом и доктором Холмом по поводу того, чтобы положить отца в клинику. Добровольно? Нет, разумеется, добровольно он никогда бы на это не согласился.
От гнева у меня потемнело в глазах, но я держала себя в руках, пока мама не закончила свой рассказ. Они сказали, что без согласия отца положить его в клинику невозможно. Если отец отстранится от дел, фирме это сильно повредит. Ведь он и фирма — одно целое. А то, что он не дает семье столько денег, сколько ей нужно, это уже совсем другой разговор.
Так ответил Бликстад, доктор Холм был также неколебим. По его мнению, отец вовсе не алкоголик. Разве не случалось, что он целыми месяцами и капли в рот не брал? Да, маме пришлось с этим согласиться. Отец перестает пить, когда хочет, и, бывает, не пьет очень подолгу. Зачем же класть его в клинику, к примеру, на шесть недель? Он и сам время от времени устраивает себе такие передышки. Если он по своей воле может не пить в течение трех месяцев, значит, курс лечения должен длиться очень долго, может быть, даже несколько лет. За это время фирма погибнет. Что, что, сударыня, вы утверждаете, что однажды он не пил целых три года? Господи, так в чем же дело? Ладно, об этом мы пока не будем говорить. Но вы подумали, как ваш муж будет выглядеть после столь долгого принудительного лечения? Если, конечно, мы сумеем его принудить. Может, он и транжира, но для общественной безопасности он не представляет ни малейшей угрозы, и к тому же он кормит несколько десятков ртов…
