Янка не может подобрать слов для ответа. Эта версия Благовещения не описана ни в одной из священных книг. Переезд и обустройство перебили ее внимание к календарю. А безопасно ли было сдавать кровь? Ее потяжелевший взгляд сообщает врачихе что-то, из чего та делает свои выводы:
— Ну а если вы это знали и скрыли от нас, это вообще нарушение! У вас на третьей странице противопоказаний было написано: «период беременности и лактации»! И также «год после его завершения»! Вы что, надеялись вот так вот, с кондачка, двенадцать евро заработать?
«Противопоказания свои на английском дублировали бы! — злится девушка про себя. — Раз кровь могут не только кошерные литовцы сдавать!»
— А о плоде вы подумали? — не унимается врачиха. — Из вас сейчас десятая часть крови ушла, а ребеночку как теперь? Раньше после такого ЧП беременную на десять дней на сохранение в стационар помещали! Сейчас считается, что угрозы при единовременном взятии крови нет! Но из вас же сейчас десятая часть крови ушла! Десятая!
Яся облегченно выдыхает и дожидается завершения нотации.
— Но самое главное! Мы не можем абсорбировать произведенный у вас забор. Вы ввели нас в заблуждение по противопоказаниям! Поэтому расчет с вами произведен не будет! Как это и написано на шестой странице нашей инструкции!
Девушка встает и, слегка пошатываясь, идет прочь из кабинета. Ей хочется потребовать залить ее беременную кровь обратно.
— Они-таки нашли у меня глисты, — сообщает она подруге, криво улыбаясь.
Та не вдается в расспросы.
Вечером они наедаются на Сашкин гонорар хрустящей кисло-сладкой свинины у китайцев.
* * *
Нелегалами, зажилив полтора евро, они прорываются в дворики Вильнюсского университета, где Янка имеет честь лицезреть те самые составные ренессансные дымоходы, о которых ей рассказывал большой любитель труб и поговорить. Саша тянет ее вверх по лестнице одного из корпусов, шепча по дороге:
— То, что ты сейчас увидишь, — квинтэссенция Литвы, ее метафизическое сердце. Для того чтобы понять эту страну, не нужно лазить на башню Гедимина или фотографироваться у святой Анны. Нужно прийти сюда и провести тут несколько часов.
Они оказываются в разрисованном кармином, кобальтом и ультрамарином зальчике, на стенах которого с языческим минимализмом выведена сотня подчеркнуто примитивных фигурок, совершающих действия странные и страшноватые. Обвязанный сеном конь волочет в железном шипастом ящике обнаженную; женщина страстно вжимается своим лоном в набухшее почками дерево, в ее руках — снятый башмак; нагая плещет молоком в мужчину, чье тело обвязано стеблями сухого тростника, и молоко застыло в вечном полете, в миллиметре от цели. Плодородие, семя, чернозем, звезды, яблоки, совокупление, страсть, страх, смерть, семья, луна, женственность, возбуждение — все это перемешано в такой горько-сладкий коктейль, что Янка одновременно чувствует прозрачную жуть и невесомое желание.
— Потрясающе, правда? — Саша разглядывала картинки, закусив губы, и оттого ее уста раскраснелись. — Весь этот tribal создал местный знахарь, которого зовут Пятрас Ряпшис. Чувак расписал университетские стены колдовскими ритуалами и крестьянской магией, замешанными на сперме, крови и молоке, — когда тут, как и везде, был самый махровый совок, с семьдесят шестого по восемьдесят пятый. В Минске в это время Кищенко на Ленинском проспекте свои панно с красноармейцами и советскими учеными создавал. Тоже красиво, но, согласись, есть отличие.
Янка смотрит на картинку с застывшей в полете лентой молока и поглаживает живот.
* * *
Пол будет виден на пятнадцатой неделе. Для этого понадобится УЗИ (23 евро). Янка мечтает о мальчике.
* * *
Она вновь хочет написать sms, но все попытки сформулировать последние новости выглядят либо упреком, либо попыткой обратить на себя внимание, либо втягиванием в обязательства. Янке противно и первое, и второе, и третье.
* * *
Любой город — это в первую очередь люди, которые тебе его показывают. Янка увидела Москву глазами Рустема, Аслана и Вички Есючени. Поэтому она складывалась из кафе, клубов, шопингов. По Вильнюсу ее водит безбашенная белорусскоязычная феминистка с выбеленными волосами, дырой в кошельке и еще большей — в голове, поэтому город слагается из находящихся на перманентной реконструкции палаццо магнатов; выставочных холлов, в которых отличить выблеванное современным художником и представленное им в качестве реди-мейда сложно; арт-хэппенингов, трогающих куда меньше, чем сценки, увиденные на улице; баров, наиболее изящные из которых стилизованы под Гавану и в них не подают пиво.
Яся с Сашей посещают кинопоказы, с тапером и без, под открытым небом и в интерьерах. Яся поражается стилистическому совершенству, с которым составлена Конституция Ужуписа. Каждый имеет право быть счастливым. Каждый имеет право быть несчастным. Каждый имеет право любить и опекать кошку. Каждый имеет право молчать. Каждый.
* * *
Подруги стоят у подножия храма, который выглядит вполне обычно снаружи, но через пять минут заставит Янку выдохнуть из-за двух тысяч выполненных из пены капуччино скульптур, расположенных в трех скромных по размерам нефах.
— Видишь на фасаде надпись? Regina pacis funda nos in pace? Ее прямое значение: «Царица мира, укрепи нас в мире».
Яся слушает Сашу и думает о том, что иногда воспоминания определенного рода вызывают не только незнакомки в белых платьях из воздушного шелка с рукавами буф, но и просто интонации, которыми люди тебе рассказывают об истории или архитектуре.
— Так вот, деньги на этот костел дал белорусский гетман по фамилии Пац, — чешет как по писаному Саша. — Поэтому тут тройная игра слов: «Царица мира, храни нас с Пацем». И «Царица Пацев, храни нас в мире». Не хило нигга по себе зарядил, правда? Соответственно, Царица мира недолго томила с обраточкой. Когда Пац отдуплился и был похоронен на входе в заведение своего имени, по плите с именем шарахнула молния. Чтобы и Перуна не забывали, и Царицу в респекте держали. Видишь трещину? Вот это — за «Regina pacis». А что она ему на тонком уровне сделала — одному Пацу известно.
* * *
— Ты веришь в нее? — спрашивает Янка, наблюдая за тем, как Саша забивает в стеклянный мундштук обычной пипетки ярко-зеленую измельченную смесь шишек и листьев марихуаны. Бесполезная для Сашиных целей резинка с пипетки снята и валяется на столе.
— В кого? — Блонди тщательно трамбует вещество в трубочке, стараясь, чтобы мимо не просыпалось ни крошки.
— В Царицу Неба и Земли. В Агну.
Они сидят в залитом золотистым закатом зимнем саду на старомодных венских стульях. Сентябрь скрутил листву каштанов, высящихся за окнами, в комочки, по цвету и фактуре напоминающие чай.
— А кто ж в нее не верит? — Саша шарит по столу в поисках зажигалки, натыкается на свой бумажник, раскрывает его. За пластиковым клапаном, в котором девственницы хранят портреты любимых актеров, неверные жены — фотографии любовников, а пенсионерки — проездные билеты в метро, — небольшая цветная картинка. Саша вытягивает ее из клапана и протягивает Янке.
Это ламинированный прямоугольник, изображающий женщину с темным лицом, то ли стоящую, то ли лежащую на золотистом фоне. Ее правая ладонь лодочкой покоится на животе, левая — сжата в кулачок. Из женщины исторгаются разноцветные лучи: аквамариновый, коралловый, палевый. Глава у изображенной закрыты и напоминают полумесяцы.
— Что это? — удивляется Янка.
— А ты не знаешь, — хмыкает Саша.
— Нет, я никогда это не видела.
Визуальный исследователь в Янке мог бы заявить, что картинка напоминает польские католические образки, сделанные в новом художественном каноне, в котором не менявшийся сотню лет формат уже перекликается с акварельной пластикой модерна. Где у Иисуса глаза темные и печальные, как будто рисовал их Васнецов. Где у Maria Misericordia тонкие пальцы и сердце, увитое пояском роз и увенчанное огненным факелом. Но эти закрытые глаза. Но это положение рук — не обращенных к смотрящему, не обрамляющих скорбящее сердце, но — сложенных на животе. Но эта статичность позы, как будто икона посвящена уже умершей или спящей. И эта кика на голове, переданная с фотографической точностью…
— Ну ты темная. А в «Гугле» «Царица Неба и Земли» забивать пробовала?
— Да как-то руки не доходили. — Янка сама удивляется, почему не сделала этого до сих пор: с момента, когда она ковыряла данные про Царицу в книгах, слово «библиотека» стало значить нечто совершенно иное.
— Это — самый известный образ Матери нашей Земной и Небесной. — Саша берет образок в руки и рассматривает его. — Он написан в двадцатых годах двадцатого века. Причем не художником, а художницей, женщиной, что уже само по себе интересно. Звали ее Регина. Документальных сведений про Регину не сохранилось, да и кто бы их собирал? Костел? Историки? Смешно, согласись! Так вот, говорят, что она была прихожанкой Остробрамского храма. Такой, знаешь… Немного не от мира… Она рисовала странное и говорила странное. Регина изображала Богоматерь — то есть все считали, что она изображает Богоматерь… Так вот, она рисовала ее без младенца. Как ты видишь. И без креста. С закрытыми глазами. С какими-то лучами. Иногда — в окружении планет и звезд. Иногда — на этом янтарном фоне. Бывает, фоном служат лунные кратеры. Бывает — города на Сатурне. Богоматерь на ее картинках всегда спит. Спит, понимаешь?
