Он убрал нож от моего паха и, рассекая кожу, направил острое лезвие вдоль моих ребер.
— Сначала я увижу ваши страдания, вы расскажете мне все, что я хочу знать, и только после этого я уничтожу сам источник вашего наслаждения.
Он подошел к двери и подозвал палача:
— Поверни колесо!
Веревки натянулись еще сильнее, выворачивая мне суставы. Все мое тело пронизала ужасная боль.
— Итак, приступим.
Он заговорил официальным тоном, стремясь соблюдать формальности.
— Признаетесь ли вы в том, что обесчестили донью Анну… дочь дона Гонсало де Уллоа?
По мере того как силы покидали мое тело, уходила и последняя надежда на помощь маркиза. Наверняка он дал свое согласие, а то и сам лично организовал мой арест. Вне всяких сомнений, он желал убрать меня с дороги, а заодно воспользоваться возможностью и узнать, успел ли я соблазнить его невесту.
— Нет! — вырвалось у меня вместе со стоном.
— Вы лжете! — закричал он.
— Это правда… — едва выговорил я.
Теперь палач крутил колесо не переставая. Боль все нарастала и нарастала, слабея лишь в те мгновения, когда он перехватывал колесо поудобнее. В тот момент, когда мое сознание почти угасло, я вспомнил то, что читал о пытках в библиотеке маркиза. Сначала выворачивают плечевые суставы, затем локти и колени, а после того как позвоночник оказывается растянутым более чем на шесть дюймов, человек обречен остаться калекой.
Я почувствовал, что меня разрывает на части. Боль превратилась в огонь, пылающий в каждом суставе, но больше всего в моем больном колене. Палач продолжал поворачивать колесо, время от времени посматривая, не готов ли я сдаться. Веревки рассекали мои кисти и щиколотки, словно ножи. Мое лицо исказилось от муки, но я сдерживал крик в груди, поскольку не желал доставлять удовольствие своим мучителям.
Наконец я впал в забытье. Ко мне снизошла донья Анна и, удерживая веревки руками, поцеловала меня. Она прошептала мне на ухо, что наша любовь никогда не умрет, что любовь бессмертна. Ее слова придали мне сил, и я, напрягшись, потянул веревки к себе, не давая колесу поворачиваться. Палач взглянул на меня с удивлением и с силой налег на колесо. Теперь меня не могла спасти даже помощь доньи Анны, и я понимал, что если мои суставы будут вывихнуты, не останется ни малейшей надежды на побег.
— Дово-о-ольно! Я расскажу вам, что вы хотите знать! — закричал я.
Веревки ослабли, и чудовищная боль понемногу утихла.
— Теперь вы готовы рассказать правду и признаться в своих грехах? — с торжеством в голосе спросил инквизитор.
— Да, я расскажу всю правду.
Я знал, что он с удовольствием замучил бы меня до смерти в камере пыток, но его цель была иной. Мой пример был нужен ему для назидания другим грешникам, а для этого требовалось мое признание, перед тем как с чистой совестью сжечь меня на костре.
— Я хотел бы сделать признание в зале суда, чтобы мою исповедь могли услышать не только вы, но и другие люди.
— У нас нет времени, чтобы приглашать адвоката.
— Адвокат мне не нужен. Если понадобится, я сам буду себе защитником.
— На суд у нас тоже нет времени, — нетерпеливо сказал инквизитор.
У меня оставалась только одна надежда. Гордость, самый смертный грех.
— Неужели учитель боится проиграть в публичном споре с собственным учеником? — бросил я.
В его глазах вспыхнул огонь.
— Дайте ему его одежду и отведите в зал суда! Это не займет много времени.
Инквизитор ушел, чтобы, как и положено, переодеться в судейскую мантию. Мы оба понимали, что нам предстоит суровый спор в защиту веры — его и моей.
Едва я поднялся с решетки, мои колени подогнулись, и я рухнул на пол. Снова подняться на ноги стоило большого труда, и мне пришлось ухватиться за стол. Мои пальцы дрожали, и я не сразу сумел одеться. Шестеро стражников с арбалетами наперевес повели меня по темным коридорам замка. Ноги плохо слушались меня, и каждый шаг болью отзывался во всем теле. Казалось, сырость замка проникает в мои измученные суставы, а холод змеей ползет вдоль позвоночника. От горящих факелов на стенах плясали зловещие тени, а на лицах солдат отражались красные блики.
Наконец, мы подошли ко входу в зал для тайных судебных заседаний инквизиции. Три стражника с тремя ключами поочередно приблизились к дверям и открыли замки. За дверью нашим глазам предстала просторная комната, освещенная только факелами. Окна и стены были затянуты черной тканью.
Взглянув наверх, я увидел сводчатый потолок, который некогда украшали фрески, теперь поблекшие от сырости. И все-таки мне удалось разглядеть некоторые сюжеты из Ветхого Завета и изображения святых. Фреска, расположенная по центру, изображала царя Соломона, который вершил свой знаменитый суд над двумя женщинами, предъявившими права на одного и того же ребенка. Солдат занес меч, чтобы рассечь ребенка пополам. Поза одной из женщин выражала полное равнодушие, в то время как другая, стоя на коленях, с мольбою воздевала руки. Она была готова отдать ребенка матери-самозванке, только чтобы дитя не погибло. Царь Соломон приветствовал смерть, и мне придется сделать то же самое.
С трудом передвигая ноги, я прошел дальше и увидел маленькое зарешеченное помещение, предназначенное для «свидетелей». Донося на своих жертв, они имели возможность оставаться невидимыми для присутствующих в зале. За длинным деревянным столом сидели несколько инквизиторов, облаченных в белые рясы и черные капюшоны, скрывающие их лица. Над раскрытой тетрадью застыл писарь, готовый зафиксировать каждое слово и каждый жест, подтверждающие вину подсудимого.
Прямо передо мною, на высоком деревянном троне с кожаным сиденьем восседал епископ Игнасио. Он успел переодеться в официальные черные одежды с алым воротником. Его черную шляпу венчали два алых пера. За моей спиной стояли шесть стражников с арбалетами, готовые выстрелить при; малейшей попытке к бегству.
— Сядьте, — строго сказал епископ, и я покорно опустился на деревянный стул, стоящий в центре большой пустой комнаты.
— Не будем медлить, поскольку деяния дона Хуана говорят сами за себя. Это преступления против Бога и короля. Прелюбодеяние есть смертный грех, который карается смертью. А этот человек превратил его в доблесть и тем самым оскорбил святое таинство брака, а потому является еретиком. Прежде чем назначить наказание, суд намерен выслушать признание грешника и узнать имена соучастников, которые также понесут заслуженную кару.
— Ваше преосвященство, отнюдь не прелюбодеяние возвел я в доблесть. Перед лицом суда я готов признаться, что считаю плотское вожделение таким же священным, как страдание и воздержание.
— Итак, вы не верите в то, что похоть является смертным грехом, оскорбляющим Царствие Божие и заслуживающим смерти.
— Вожделение, о котором говорю я, это не более чем нужда, которая приводит мужчину и женщину в объятия друг друга. Не сам ли Господь заставил мужчину желать женщину — плоть от его плоти?
— Наша плоть — не более чем тлен и прах, смерть и забвение. Наша плоть слаба и грешна, и если мы будем потакать ее желаниям, то обречем свои бессмертные души на вечное проклятие — как это произошло с вами.
— Но разве не сам Господь сказал «плодитесь и размножайтесь»? Или, по вашему мнению, он ожидал, что мы будем делать это, просто глядя друг на друга?
— Если мужчина и женщина не могут противостоять своему вожделению, они должны пожениться, потому что лучше жить в браке, чем гореть от страсти.
— Почему вы полагаете, что познать Бога возможно только через страдание, а не через наслаждение? Неужели вы и в самом деле убеждены в том, что Господу больше нравится, если вы истязаете свое тело кнутом, чем если бы вы ублажали его нежными ласками?
— Наш Спаситель принес себя в жертву и страдал на кресте за наши грехи. Наш долг — следовать его примеру, то есть приносить себя в жертву и страдать.
— Вы помните только о распятии. Но позвольте напомнить, что было еще и воскрешение. Наша вера несет в себе не только боль и страдание. Помимо этого она утверждает победу радости и жизни над страданиями и смертью. Истязая самого себя и мучая других людей, вы извращаете нашу веру.
— Вы сказали «нашу веру»! — в ярости вскричал он и вскочил на ноги. — Ваша вера не имеет ничего общего с моей верой и верой святой церкви!
— А может быть, как раз моя вера и является верой Спасителя нашего? В отличие от вас, он проявлял милосердие к падшим женщинам и порицал самодовольных лицемеров вроде вас!
— Да как вы смеете!..
В этот момент я ощутил, как ярость закипает во мне.
— Вы и ваша церковь скрываете правду от верующих. Отрицая наслаждение и саму плотскую любовь, вы намеренно искажаете учение Господне. Любой может прочитать в Евангелии от Матфея, что Мария не отказывала себе в плотской любви, что Иосиф познал ее и у Господа нашего Иисуса было не менее четырех братьев. Вы и ваша церковь провозгласили вечную непорочность как величайшую женскую добродетель и объявили желание женщины греховным.
