- Не пугайтесь, - сказал он.
- А почему я должен пугаться?
- Вот именно. Вы не должны пугаться. Хотя я кажусь вам чересчур назойливым. Действительно, я назойлив. Но ведь речь идет обо мне. Мы говорили о принципе, выражаясь несколько высокопарно, о вашем возможном праве придумывать меня и о моем, с вашего позволения, неотъемлемом праве придумывать себя. Вы, как вы уже поняли, кое-что значите для меня. Я позволил вам действовать по вашему усмотрению все эти годы. Вы не считаете, что пора внести кое-какие уточнения? Чтобы покончить с этим, я произнес:
- Видите ли, все дело в том, что мы никогда не встречались раньше. Вы заблуждаетесь...
- Заметьте, я вас не прерывал, вы сами оборвали себя. Просто вы сами в этом не уверены. Как это вы не встречали меня? В таком случае это слишком откровенное признание автора, почти порочащее его, на мой взгляд. Разве писатель мог не встречать своих персонажей, великих и малых, главных или второстепенных? Он ведь сживается с ними, вы только почитайте критиков. Способность писателя к вживанию в образ своего персонажа - так ведь обычно пишут, и никто не знает, что это такое. Потом заблуждения - как творец, художник, как он может признать заблуждения второстепенных персонажей по отношению к главному? Ведь это выдало бы вопиющий недостаток всего сооружения. Автор ошибся, он с самого начала не разобрался в душевном механизме. Все просто, как у Пиранделло. И все потому, что заблуждение - это как раз то, что вы придумываете. И, очевидно, именно свои заблуждения вы и имеете в виду.
После этих слов мне стало не по себе. Меня поразило, что он навязывал мне мои же собственные мысли. Раньше его существование было под сомнением. Сейчас я засомневался в своем собственном. Я потрогал, погладил себя свободной от бокала рукой. Повернул бокал к свету и поставил на стол: доказательство, реальный предмет вне меня. Я бы хотел дотронуться до него, но не рискнул. Конечно, мы изрядно выпили. И я не впервые смотрел на себя как бы со стороны после попойки и не был уверен, с кем я разговариваю.
Но сейчас все было иначе. Этот Роберт сидел и отнимал у меня себя самого, крал у меня мое открытие, мое создание. Он в какой-то мере лишал меня моей сути. Сейчас я видел себя как бы со стороны, у меня было ощущение отсутствия в ситуации, которая тем не менее была реальной.
И все-таки я постарался произнести вслух, правда, очень тихо:
- Неотъемлемое право.
Он тут же откликнулся:
- Вот именно, неотъемлемое право. Вы украли его у меня с самого начала - и продолжали красть больше тридцати лет.
- У вас?
- Да. У меня. Что, до вас еще не дошло?
- Вас, наверное, забавляет все это, вы пытаетесь мистифицировать меня, вспоминая о том, что я должен был написать
- Вы написали! И меня это не забавляет,
- Может, я выпил лишнего, - сказал я примирительно.
- Не думаю. Мы оба выпили изрядно, но ведь нам к этому не привыкать. Вы чувствуете себя неуверенно совсем не потому, что... Ну конечно, вы закрываете один глаз, чтобы проверить, не двоится ли у вас в глазах, но у вас не двоится, я безошибочно определяю, когда у человека двоится в глазах. У вас в глазах не двоится. Вы прекрасно видите, вы прекрасно слышите. Вы все прекрасно слышите, все, что я говорю. Всегда трудно признавать свои ошибки, для этого нужно время.
Как мне хочется вырваться из этого, повернуть события в другую сторону. Сидеть здесь и все-таки вырваться. Разговор шел не о карусели, о пути... Тот, кто вступил на этот путь...
- Вам трудно представить, что вы можете быть не правы?
- Я не настолько глуп, чтобы не знать, что человек может неправильно истолковывать собственную роль, если вы это имеете в виду.
- Вот-вот. Сколько же должно быть в вас высокомерия, чтобы выражаться так категорично.
- Высокомерия!
Он театрально поднял руки, иронично празднуя надо мной победу. Должен признаться, все эти жесты меня особенно раздражали.
- Вы утверждаете, что я ограничен и высокомерен? Вот вам одно доказательство из сотен, как вы ошибались на мой счет.
Он встал и вытащил книгу с полки. Из нее торчали бумажные закладки. Он придвинул настольную лампу и застыл с книгой в руках. В эту минуту он напоминал картину "Актер" позднего Уде 1. В один момент актер превратился в школьного учителя:
1 Фриц Уде (1848-1911) - немецкий живописец.
- На странице двести семьдесят девятой этой книги вы называете меня славным малым. Это был тяжелый период моей жизни, когда я до поздней ночи торговал с тележки горячими сосисками, несколько лет спустя после первой мировой войны. Эта тележка описана, между прочим, оскорбительно, иронично, хотя владелец ее все-таки назван "славным малым". А взгляните на страницу двести девяносто четвертую: "Этот славный и любезный малый" - и так все время. Довольно безвольный и бесшабашный малый, который катится по наклонной, но который всегда готов таскать каштаны из огня для героя романа - этого избалованного дьявола-ангела Вилфреда Сагена по прозвищу Маленький Лорд. Именно он - главный герой. В чьих глазах? Разумеется, в глазах писателя. Все зависит от того, кого писатель считает главным героем. Как правило, главный герой - он сам, более или менее замаскированный. Он обнажается, разоблачается, возрождается - и все это на глазах обманутого читателя, в то время как так называемый второстепенный персонаж назван "неудачником с приятными манерами" - наверное, писатель считает это большой находкой. "Неудачники" - надо же найти такое слово, это просто даже забавно. Откройте книгу в любом месте, таких находок полно. На странице сто пятидесятой можно прочитать о крайней ограниченности этого Роберта, слушайте: "...примитивные рассуждения этого выросшего без присмотра парня. И как он только встревал во все аферы, которые тревожили его и настораживали?" Об этом надо спросить именно у вас, или, вернее, у главного героя. Ведь он ожидает от "этого парня" помощи каждый раз, когда попадает в очередной переплет. Только послушайте: "Его удивило, что Роберт охотно поселился бы в деревне, вел бы простую жизнь, требующую простых решений. Как случилось, что именно он олицетворял безвольную душу города?" И так далее, и так далее. Что это, я вас спрашиваю? Беда писателей в том, что они страдают хронической профессиональной паникой, безграничным чувством вины, они не могут отделаться от неприятной мысли, что труд их совершенно бесполезен и что сама предпосылка неверна. Возьмем хотя бы маленький штрих - "этот Роберт" всегда носил в кармане гамсуновского "Пана", да, это было так, но какие выводы делает из этого писатель, а точнее, Вилфред - главный герой? "В этом человеке самым естественным образом уживались противоречия, и это нравилось Вилфреду: умиротворение и неприкаянность, интерес к акциям и любовь к поэзии. Удивительно было: ты не знал, какой он, но он всегда, в каждую данную минуту, был на твоей стороне". Ничего подобного я никогда раньше не слышал. И только жесточайший эгоизм ангелочка Вилфреда позволяет ему считать, что всё и все находятся в его распоряжении, всё существует для него. Но с чего это он вообразил, что Роберт - всего лишь приложение к его самодовольной персоне? Ничего странного, что юный господин Вилфред, провинциальный буржуа, предается подобным размышлениям: "Он был на удивление осведомлен в вопросах искусства и экономики. О таких говорят "шалый", а может, даже "шарлатан"; человек, который щедро, насколько мог, одаривал ближних мимолетным счастьем". Ну, как вам это нравится? Не раз вы лишаете Роберта его доброжелательности по мере приближения развязки, когда его юный друг из высшего сословия находится за городом, на лугу и собирается покончить с собой. Совершенно верно, я и старый бывший метрдотель из "Спейлен" 1 выезжаем за город, чтобы чем-то помочь и предотвратить несчастье, но Роберт все равно описан как клоун и мошенник. "Обеспокоившись, а может, и нет, Роберт собрал компанию друзей, чтобы кого-то спасать. Тянет этого Роберта беспокоиться о других. У него прямо-таки собачий нюх на страдания, от которых он может исцелить". Что же это вы, вначале изображаете меня этаким надутым, ограниченным индюком, а потом - безвольным благотворителем, нахватавшимся случайных сведений о том о сем, а мое врожденное достоинство изумляет вас и вашего главного героя. Не говоря уже о Селине.
1 Ресторан в Осло.
- Селине? - Я не поспевал за ходом его мыслей.
- Да, Селине. Вы ее уже забыли? Конечно, ведь это было давно. Что с ней стало, с этой великолепной женщиной, которую вы вначале щедро наделили внешней и внутренней красотой, пока этот баловень судьбы пользовался ею... Что с ней стало, когда он отшвырнул ее, как отшвыривал все, что уже было не нужно, и когда нашелся кто-то, кто заинтересовался ею; и я вовсе не настаиваю, что из одного только благородства, все-таки господин писатель позабавился, опошлив наши отношения, конечно, со снисходительной иронией, только послушайте: "Роберт признавал за своими ближними право на талант, которым их одарил господь бог, он признавал за всеми права на все что угодно. За собой он признал право на Селину - верного хамелеона. В течение дня она с рассеянным усердием исполняла роль хозяйки дома. Чем она занималась по ночам, интересовало его все меньше и меньше..." Да кто же этот он, которого не интересует, чем она занимается по ночам? Второстепенный персонаж Роберт, разумеется. Не прозрачный ли это намек на то, что Роберт выступает в роли сутенера, черт побери? И вся загвоздка в том, что читателю трудно различить, где размышления главного героя, а где писатель излагает подлинный ход событий.
