Он выглядел очень взволнованным, дважды судорожно сглотнул слюну и прижал руки к груди. Неожиданно мне пришло в голову, что я столкнулся с, одним из тех поразительно простых, но в то же время переломных течений мысли, которое Маршан и я (в случае Иоланты) называли случайным вектором; это была «шкала предположения», и, полагаю, в грубых механических терминах она представляла собой тот сектор человеческого сознания, где понят или прочувствован весь ужас идеи свободной воли. Именно из-за этой пугающей идеи люди бросаются со скал (посмотреть, что будет) или играют в русскую рулетку, случайно найдя пистолет на полке… Если — ключ в слове «если». И тогда я вспомнил о маленькой библиотеке, в которой хранятся снятые на микрофильм контракты фирмы. Что творилось в газетах, когда Мерлин перевёл всё на микрофильм; к тому времени контрактный отдел разросся до уровня Бодлеевской библиотеки. Теперь от бумаг ничего не осталось. Особый надгробный памятник — в тот раз не Карадоком — был воздвигнут в лондонском пригороде для хранения микрофильма. Нескладное маленькое здание, что-то среднее между римской виллой и старым вокзалом Юстон. Мне припомнилось, как бесновался Карадок из-за этого нелепого неоегипетского монстра с четырьмя тяжёлыми слоновьими колоннами. В устроенной наверху квартирке поселился прожжённый Шэдболт (тот самый старик, который сочинил наш с Бенедиктой брачный контракт). Теперь он стал регистратором контрактов. Что ж, сооружение не могло не напоминать маленький и страшный крематорий. Тут я положил конец своим размышлениям, чтобы сконцентрироваться на словах Иокаса, обращённых ко мне.
— Что будет? — повторил он, как настоящий драматический актёр, но уже в более низком регистре. — Или всё это, вся конструкция перестанет существовать… — Он закатил глаза, показывая белки, что в турецкой мимике означает полную катастрофу. — Или… ничего не случится. Исчезнут бумаги и подписи, и, возможно, вернётся доверие, люди опять будут полагаться на слово, на произнесённое обещание, на соль.
Я понял, что нахожусь в гостях у великого, но совершенно безумного идеалиста. Надо же, доверие! Но он продолжал:
— Я счастлив узнать, что вы сами испытаете эту свободу — вы сделаете это, если вам придётся встать во главе фирмы. Зенон ясно видел. Он видел, как в большом доме вы ужинаете, и на этом ужине присутствуют ещё двенадцать человек. В тот же вечер вы сжигаете все контракты до единого и объявляете об этом миру. Потрясающе. Вы разожжёте высокий костёр. В нём сгорит старик. Это станет вершиной вашей карьеры. Вот только что будет потом, фирма продолжит своё существование или исчезнет, Зенон не видит, но он честный человек и ничего не придумал. — Иокас коротко хохотнул и добавил: — Конечно же, Джулиан не верит подобной чепухе, наверно, вы тоже не верите. А она верит, Бенедикта верит. Она долго жила в Турции и знает, как самые странные вещи вдруг оказываются реальными.
— Кто такой Зенон? — выслушав туманные доводы, спросил я, чтобы не оказаться в положении vis-a-vis. По-видимому, он был стариком, греком, чиновником, работавшим в бухгалтерии где-то в городе, и у него случались видения. Вне всяких сомнений, он — эпилептик. Похоже, великая погубленная мечта о Византии продолжала будоражить психически неустойчивых жителей Полиса, волновать их сны тёмными расплывчатыми видениями будущего, которого по случайности не будет. Вдруг мне показалось, что я слышу мерзкий визг кликушествующих дервишей; они шлёпали по полу мечети, визжа и пуская пену, в точности как шизики в «Паульхаусе». Или бросались на землю, как жабы, бились в пыли и вопили. Неотъемлемая часть того же феномена.
Возле кровати я заметил толстую старую семейную Библию в разноцветных пятнах свечного воска. Иокас достал из неё небольшой листок, исписанный отличным почерком по-гречески; на нём же был рисунок, изображавший людей за столом. По красному отпечатку большого пальца («подпись» и дата) я понял, что это заверенное предсказание — из тех, что идиоты и истеричные пророки выдают в святые дни. Однако красивый изысканный почерк явно принадлежал образованному человеку. Я взял листок в руки и отложил его, чтобы изучить на досуге, — проклиная себя за чудовищно запущенный греческий.
— Он не знает людей, — сказал Иокас, — которых описал, и это я подставил карандашом имя. Сами увидите. Разберётесь.
Он сделал слабый жест и откинулся назад, немного съехав по подушкам от усталости. И я стал гадать, не пора ли нам оставить его одного.
Похоже было, что Бенедикта решила ещё немного побыть с ним и он как будто радовался прикосновению её руки. Тем временем Карадок привлёк наше внимание тем, что взял лампу и заявил о невозможности противостоять природе; а я воспользовался предоставившейся возможностью и присоединился к нему, мечтая глотнуть свежего воздуха. Мы вскарабкались на неогороженный выступ, балкон над морем, и медленно зашагали по тропинке, что вела на мыс, о котором говорил Иокас. На облачном небе не было видно нарождающейся луны; далеко внизу задыхался океан. Где-то там, в темноте, плыли корабли, и их слабые огоньки напоминали светлячков. Однако тучи медленно двигались в сторону берега, и уже выпала обильная роса. Наконец мы приблизились к предполагаемому строению — возможно, это был старый ток, построенный над морем в виде бельведера. Несмотря на темноту, не составляло труда оценить преимущества этого места и великолепие видов в ясную погоду. Однако Карадок был мрачнее тучи; он поставил фонарь и занялся делом, а потом подошёл ко мне и, качая головой, даже подвывая, уселся рядом на камне.
— Что такое? — спросил я. — Думаете, ничего не получится?
Я сказал это, чтобы позлить его, и достиг цели.
— А вы как думаете? — рявкнул он. — Конечно же, получится. Меня не то беспокоит. Проблема в Иокасе. У него на уме Древняя Греция, и ему уже полжизни не даёт покоя Парфенон — мои эскизы ему не подойдут; ему ничего не подойдёт из моих замыслов. Сколько бы я ни работал. Ему нужно что-то между замороженным тортом с начинкой из сыра, засахаренных фруктов и шоколада и ротондой в георгианском стиле. У него же нет ни малейшего представления о том, что будущее здание в первую очередь зависит от того места, на котором ему предстоит быть возведённым. Предложенный материал одновременно лимитирует и подсказывает. На Целебесе, например, есть бамбук, папоротник, листья, лианы, и они диктуют вес и форму конструкции — в них также заключена часть души тамошнего человека. Для островитян понятия жизни и смерти — не реальные, не материальные, а сугубо поэтические; их культура рождена душой бабочки. Так же, как в Токио мышиная культура, и сам Токио мышиная столица. Мы должны построить что-то такое, что соотносилось бы со здешними местами. Какой тут, к чёрту, Парфенон, на турецкой земле? Зачем Парфенон? У греков другая душа, их метафизическое отношение к вещам чувственное, по сути безразличное к смерти и времени. Их пластика внешняя, соотносимая с разукрашенной поверхностью планет, в ней нет глубины. У них всё человечно, поэтому размеры небольшие, не больше реальных. А солнечная философия не только обучала ведению хозяйства, но и приручала смерть, нельзя не ощутить, что их огромные боги, в сущности, домашнего производства, возможно, сотворены детскими руками на уроке домашнего хозяйства. В их морали нет ничего пугающего, приводящего в ужас. Невинность, покой геммы. Всё страшное, грозное привнесено с пропитанных смертью земель Египта или этой проклятой Турции. — Карадок сверкнул на меня негодующим взглядом из-под кустистых бровей пророка. — Просто посидите здесь и послушайте Турцию, послушайте, что она говорит, — продолжал он. — Тяжёлая, ведомая смертью волна, сны старого аллигатора, дремлющего в илистой жиже. В ней торжественность глубокого сна Египта, той самой страны, которая более других связана со смертью; если Турция вдруг расцветала в культурном смысле, то это отзывался эхом Египет, а не Греция. Вот почему бальзамирование как бизнес Гойтца несёт на себе печать гения. Есть культуры, в которых ключевую роль играет смерть, и в таких странах как бы складируют всех умерших, там все помнят о своих предках, например китайцы. Это — призвание сей древней мрачной земли. Соответственно, если всё знаешь и хочешь что-то построить, необходимо взять за основу торжественный громоздкий стиль Египта; сине-белая Греция тут не сработает. Но как сказать об этом Иокасу?
Я решил сменить тему разговора.
— Там есть источник, — совершенно серьёзно произнёс я. (Меня удивило, что я немного опьянел.) — В том источнике живёт дух вашего мавзолея. Иокас привёз с острова Крит снежно-белого питона, и ещё он посадил миндалевое дерево, чтобы питон залез на него. Из надгробия, Карадок, поползут пророчества.
Я, конечно же, всё придумал, чтобы напугать его. Мне было известно, что он панически боится змей. Желанного результата я достиг. Карадок взялся за фонарь и с раздражением проговорил:
