Плотный, невысокий лейтенант с неожиданными оспинами на молодом лице — на молодых лицах в наше время никогда не увидишь следов оспы—прочел командировку, уважительно улыбнулся и спросил:
— Что ж это вы будете налаживать, если не секрет?
В другое время я, конечно, рассказал бы автоинспектору, что в Харькове на Лопани скоро начнет курсировать атомный теплоход, и мне поручено наладить работу реактора, но на этот раз я ответил, что еду, чтобы отладить наш робот — автооператор при шестишпиндельном автомате.
— Интересная у вас машина, — сказал лейтенант. — Сами усовершенствовали?
— Как вас зовут? — спросил я, в свою очередь.
— Борис Васильевич Шевченко, — настороженно ответил лейтенант.
— Труд этот, Боря, был страшно громаден, не по плечу одному, — ответил я серьезно. — С друзьями.
— Понятно, — рассмеялся лейтенант.
Батя говорил когда-то, что всех наладчиков встречают одинаково, а провожают по-разному. Я еще не знал, как меня будут провожать, но встретили меня словами, которые удивительно совпадали с моим настроением:
— Только вас и ждем. Сейчас мы вас устроим, и приступайте. Но сначала в гостиницу. У нас с этим трудно, но мы вас устроили в самой лучшей, в гостинице «Харьков», в центре города. Номер вам уже заказан.
Хотя у окошка администратора стояла традиционная табличка «Номеров нет», когда я назвал себя, мне выдали короткую анкетну и сказали, что номер для меня забронирован. Люди, которые с чемоданами и портфелями сидели в вестибюле, посмотрели на меня с завистью.
— За сколько дней вы заплатите? — спросила администратор, медлительная, необыкновенно самоуверенная женщина. — У вас броня на десять дней. И лучше бы сразу.
— А сколько стоит в сутки?
— Два пятьдесят.
— Ну пока за пять. А там видно будет.
— Пожалуйста. И за прописку…
Я заплатил, получил квитанцию и сдачу. Сдача — это было все, что у меня осталось на жизнь в Харькове.
В небольшом номере с модной мебелью, как и у нас дома, был совмещенный санузел. Правда, вместо ванны в нем был душ, отгороженный пластмассовой занавеской. Я разделся, забрался под душ. Свою нейлоновую рубашку я решил постирать вечером — благо ее не нужно гладить. Я вытер ноги, чтоб не оставлять следов на паркете, а тело не вытирал — люблю медленно обсыхать, ощущая, как вода, испаряясь, холодит кожу. Нужна мне была эта гостиница. И за что тут берут два пятьдесят? А где я возьму денег, чтоб заплатить еще за пять дней?
Я подсчитал, что если даже тратить в день только по сорок копеек на еду и совсем не курить, то и тогда денег, которые у меня остались, до конца не хватит.
Придется уехать пораньше. Если б, скажем, справиться дней за пять. А иначе —хоть домой телеграфируй, чтоб выслали.
Гидравлическую систему автооператора у нас собирали в термоконстантном цехе при постоянной температуре в двадцать градусов и с точностью до микрон. На харьковском заводе гидросистему совершенно разладили. И я понял, что мне придется здорово погорбатиться, чтоб привести ее в порядок.
Ко мне прикрепили трех заводских наладчиков, которые, когда стояли рядом, очень напоминали висевшую тут же в цехе диаграмму роста производительности труда: один был совсем невысоким, с серьезным, сосредоточенным лицом и маленькими, очень чистыми руками — на вид восьмиклассник, не старше, второй — среднего роста, с измятым лицом, вероятно, дорабатывал последний год до пенсии, и третий—типичный баскетболист с маленькой головой и огромными лапищами.
Кроме того, за наладкой следил заместитель начальника цеха Федоров — торопливый и суматошный инженер. Федоров сразу же стал меня расспрашивать:
— Это правда, что у вас в опере Ярослав Нужный, когда не смог взять верхнее «ля», подбросил вместо этого шляпу с пером?
— Не знаю, — ответил я нерешительно. — Вообще, конечно, может, оно и было, только я лично не видел.
Если быть совсем откровенным, то я не только не видел, но даже и не слышал, что в опере есть такой певец Ярослав Нужный. Последняя вещь, которую я слушал в опере, была «Кармен». Я учился тогда в шестом классе.
— А про поэта Лубоцкого правильно рассказывают? Что он в пьяном виде проглотил шахматного коня? На пари?
— Нет, — сказал я твердо. — Этого не было.
А этот здоровенный парень — его звали Вилен Сосняк — оказалось, не баскетболист, а мотоциклист. Он все норовил разобрать на винтики и шайбочки мою «Яву», так заинтересовался.
Сам он ездит на ИЖе. Нет в мире все-таки мотоциклов выносливей и надежней. ИЖ у Вилена уже десять лет. Прошел сто сорок тысяч километров. И пройдет еще столько же. За весь пробег он не заменил ни одной спицы. Я смотрел его машину — электрооборудование в порядке, двигатель заводится сразу. Только краска облупилась.
Мы разговорились. Оказалось, он закончил вечерний машиностроительный техникум, за четыре года ни разу не побывал в кино, не прочел ни одной художественной книги, но зато по всем предметам у него только пятерки.
— Почему же не пошел мастером? После техникума?
— Наладчиком выгодней. А у меня семья.
— Так зачем же ты мучился, в кино не ходил?
Вилен нерешительно посмотрел на меня, помялся, но он принадлежал к породе людей, совершенно не способных врать или уклоняться от ответа.
— Сын у меня, — сказал он. — Во втором классе. Задает вопросы. А теперь у меня хоть паршивенький, а диплом. Могу авторитетно ответить.
Поговорил бы он с моей мамой. Она б ему и без диплома авторитетно ответила.
В обед мы с этим Виленом Сосняком пошли в столовую. Очень хотелось есть, и я не сообразил отказаться. Потом простить себе этого не мог. Я себе выбил чек только на кусок хлеба за копейку и на стакан кефира за восемь. Я б, конечно, взял бы еще хлеба, если бы не при нем.
— Что это ты так мало? — удивился Вилен. — Разгрузочный день? Как у моей жены?
— Нет, — сказал я уклончиво. — С желудком у меня…
А он, естественно, выбил себе шницель, три компота, а потом подумал и взял еще две порции сарделек.
И я за все это заплатил! Он сопротивлялся, но я заплатил. Я не мог иначе. Все-таки я тут был старшим, а он у меня учился, как налаживать автооператор.
Какой же он вкусный, хлеб, когда хочется есть и его только один кусок! Немыслимо! Я жевал медленно, чтоб продлить удовольствие и чтоб дождаться, пока этот Вилен сожрет свои шницель и сардельки. И кефир я отпивал медленно, интеллигентно, маленькими глоточками. Ой, как же мне хотелось есть! Как никогда в жизни!
Прежде я даже не представлял себе, что на улицах валяется столько сигарет. Не окурков, а целых сигарет, только закуренных и погасших. Они лежали на тротуаре и на мостовой возле троллейбусной остановки. Люди закуривали, делали пару затяжек, а тут подходил троллейбус, и они бросали сигарету. Одна сигарета, к тому же «ВТ», лежала даже не прикуренная. Кто-то уронил и поленился или побрезговал поднять. Это самые лучшие у нас сигареты — сорок копеек пачка. Значит, две копейки штука. Не такая уж большая цена за четырнадцать с половиной минут человеческой жизни.
Ну что тут такого — поднять сигарету? Может же быть так, что я сам ее и уронил. Но все-таки я никак не мог решиться. Я пропустил уже три троллейбуса, делал вид, что хочу почесать ногу, затем, что мне нужно завязать шнурок, и каждый раз мне казалось, что на меня смотрят, и я снова выпрямлялся. Потом я придумал свернуть трубочку из бумажки, как сигарету, бросил ее на землю и вместо нее поднял эту проклятую «ВТ». Вроде украл. Она чуть подмокла, но все равно я закурил ее с большим удовольствием.
Прежде, когда меня угощали сигаретами, я брал и даже не замечал этого. Подумаешь — сигарета. Но теперь, когда мне на заводе кто-нибудь протягивал пачку, я отвечал:
— Спасибо, только что курил.
В общем, я теперь думаю, что каждому человеку в нашей стране следовало бы хоть раз в год пять дней пожить на сорок копеек в день. Многие стали бы лучше понимать, что такое хлеб, что такое мясо, что такое табак, и какое удовольствие все это может доставить, когда его мало.
«Ешь ананасы и рябчиков жуй…»
Я не понимаю, чем ананасы и рябчики лучше яблок и колбасы. Может, они казались такими вкусными оттого, что были не всем доступны, что не все могли позволить себе их есть. А теперь в нашем «Гастрономе» очередь, когда продают ананасы. Я покупал. Кисловато. По-моему, их срывают незрелыми. Бананы вкусней.
Рябчики? Батя рассказывал, что в детстве у них в селе, если ребенок капризничал, не хотел есть, ему говорили: «Рябчика захотелось?» Батя считал, что это имеют в виду их кудлатого пса, которого звали Рябко. Только взрослым он узнал, что рябчик это совсем не собака.
Когда б не эти стихи Маяковского, которые мы учили на память в школе, мне бы и в голову не пришло есть рябчиков. А так я их заказал однажды в ресторане. И ничего особенного я в рябчике не нашел. Но сейчас я жрал бы этих рябчиков так, что только косточки б хрустели. И ананасами закусывал бы. Если, конечно, не нашлось бы свежей паляницы и доброго куска «любительской» колбасы. Вот черт — даже слюнки текут.
