— Порядок, — через мгновение прогнусавили изнутри, и бледная рука вернула мне бумажку с подписью Гейнцеля.
— Так, — сразу же затопал к руинам Карл, на ходу засучивая рукава, и внезапно извлек откуда-то из-под бороды оправленный в дерево монокль, — раз у нас все так срочно, делайте, что хотите, но ко мне не лезьте и не мешайте. Лемора, гони-ка ты в Актерский переулок, разыщи там паршивую рыгаловку под названием "Выеденное яйцо", загляни внутрь, и если за стойкой будет Андерс Кривой — ты его сразу узнаешь, прозвище он не даром носит, — так вот, скажи ему, что мастер Райнхольм просил не запирать заднюю дверь до ночи. Если заленишься нас ждать, возвращайся, мы сегментов через шесть-семь освободимся…
— Момент, момент, — вмешался я, — шесть сегментов? Не маловато ли на…
— На что? Ты, детектив, много про взрывы знаешь? Вот и молчал бы. Не бойся, пол-оборота нам с лихвой хватит, чтобы и центр найти, и пробы взять. Ты пойми, что главная работа у меня не на развалинах будет, а потом. Так что ты, Лемора, беги в "Яйцо", не задерживайся. А ты, детектив, когда захочешь вопрос задать, сначала убедись, что мы отсюда уже ушли.
И, оставив меня выбираться из пучины назиданий, Карл целеустремленно проник в уцелевший, хотя и здорово закопченный дверной проем.
ГЛАВА 26,
в которой образное становится фактическим
Мухи становились мухами. По-настоящему.
Бледные, покрытые редкими прыщиками щеки юноши со странным взглядом изредка подергивались, выдавая тщательно скрываемое волнение. Ох, как не хотелось, чтобы отец — новообретенный, самый настоящий, пришедший из ниоткуда, чтобы остаться, отец, — заподозрил его в трусости. Он не боялся. Просто… все было новым. И интересным.
Сначала они погрузились в карету. Те, кого еще недавно он называл друзьями, брели так медленно, что он даже пару раз прикрикнул на них, не желая, чтобы они разозлили отца. Это не помогло, и тогда он, рассердившись, принялся подталкивать их, обильно раздавая пинки и тычки, но тщетно. Он ушиб руку и весь вспотел, но результат был нулевой. Дверцы большой, богато украшенной повозки были распахнуты, и ящер (отец потом сказал, что его зовут Сиах) принялся методично заносить туда безвольных мальчишек. Он складывал их в задней части салона, словно дрова, и они лежали тихо и недвижимо. Ему стало смешно. Он пару раз ткнул мальчишку-эггра, некогда служившего у него посыльным, но в ответ не дождался ни звука, ни движения. Он еще пару минут забавлялся тем, что толкал и трогал дышащие, но неподвижные тела, пока отец не прикрикнул, что недостойно одушевленному его положения заниматься такими глупостями с сырьем.
Он моментально переключился на новые темы и принялся расспрашивать отца, что такое сырье и какое у него, Астана, теперь положение.
— Со временем, сын, ты узнаешь все и обо всем. Я дам тебе те знания, которых ты был лишен с детства. Ты поймешь, зачем что-то происходит и почему иногда лучше, чтобы это не происходило. Я научу тебя всему, обещаю. Но сейчас некогда. Сейчас мы должны сделать кое-что по-настоящему великое.
— Что?
— Какой ты хитрый, — среди седых усов сверкнула искорка веселья, — хочешь знать все и сразу? Смотри, голова распухнет.
— Не распухнет! Ничего не распухнет. Вдруг я смогу помочь?
— Конечно, сможешь. Да ты уже помог, хотя и не подозреваешь об этом. Ну хорошо, — Астан состроил такое умоляющее лицо, что альв вновь не удержался от улыбки, — вот тебе первые ответы.
Его брови чуть двинулись, будто лопасти, сгоняющие мысли в единый поток, рука плавно потянулась к бороде, огладила седые пряди. Отец откинулся на мягкое сиденье и заговорил:
— Поверишь ты мне, сынок, или не поверишь, но всех одушевленных можно разделить на два типа.
— Плохие и хорошие?
— Не перебивай. Нет таких вещей, как "плохое" или "хорошее". Слова есть, а вещей нет. Вот смотри. Видишь ты какого-то типа, и он тебя страшно злит, бывало такое?
— А как же…
— Ну вот подходишь ты к нему, и даешь по зубам так, что он падает. Это хорошо?
— Конечно. Теперь перестанет мне надоедать.
— Конечно. А теперь представь, что это ты кого-то взбесил, и по зубам дали тебе, и лежишь тоже ты. Как оно? Хорошо, или плохо?
— Плохо, конечно. Чего уж хорошего.
— Вот. Видишь? Одно и то же действие может быть и плохим, и хорошим — все зависит от того, с какой стороны кулака находишься ты. Понимаешь?
— Да вроде бы да…
— Ну так вот. Все одушевленные делятся на два типа. Первые все делают. А вторые решают, с какой стороны кулака их поставить. Без этих вторых мир бы не знал, что и как надо делать, не понимал бы, почему то, что хорошо в одной ситуации, плохо в другой. И вторые им это объясняют. Говорят, куда поставить ногу, куда повернуть голову. Мы с тобой, сынок, из этих вторых. Мы решаем, что правильно. Понимаешь? Не хорошо, не плохо, а правильно.
— А что такое сырье?
— Ты молодец, Астан. Вовремя повторил вопрос. А значит, сам уже понял ответ. Запомни — никогда не бойся говорить то, что думаешь. Молчи не тогда, когда говорить страшно, а когда говорить не хочется. Потому что все, что ты говоришь, — истина, и все что ты хочешь — правильно. Итак, что такое сырье?
— Они, да? — он ткнул пальцем назад, туда, где лежали живые, но безучастные тела его недавних товарищей, — они… сырье? То есть, те, первые, правильно?
— Правильно, сынок. Молодец. Они нужны для того, чтобы делать то, о чем мы думаем. Только для этого.
— Значит, мы главные?
— Да. Мы главные. Потому что если надо — мы можем делать. А вот они, боюсь, думать никогда не научатся.
— Такие тупые?
— Нет, такие трусливые. Им страшно, сынок, понимаешь? Попросту страшно. Поэтому ты должен всегда делать то, чего хочется. И все будет правильно. Потому что ты так сказал. Ты, главный. А если ты прекратишь это делать — станешь таким, как они. Да, сын. Второй может стать первым, первый — вторым. Вот только опуститься до этого стада легко, а подняться обратно — почти невозможно. Я очень рад, что тебя заметил. Ты сильный, ты можешь повелевать скотом. А скот… Скот — он на то и скот…
— И никто мне не указ?
— Решать тебе. Если не хочешь кого-то слушать — не слушай.
— Что, даже тебя, папа?!
— Дурачок… Конечно, да. Если не хочешь слушать меня — не слушай. Ты можешь прямо сейчас приказать Сиаху остановить карету и выйти. И жить так, как тебе вздумается. Поверь, ты далеко пойдешь. Но ты уверен, что сам этого хочешь? Что готов отказаться от того, что я могу тебе рассказать?
— Что ты, папа, что ты! — он не на шутку перепугался, замахал руками, — я не уйду! Я просто так спросил! Не всерьез!
— Никогда не отказывайся от своих слов. Ты задал правильный вопрос и получил на него исчерпывающий… полный ответ. Теперь ты знаешь, что в любое время можешь уйти. Но не уходишь, потому что не хочешь. И остаешься свободным. Вот и вторая причина, почему мы главнее сырья — мы свободны, а они нет. Они добровольно заковывают себя в цепи, лишь бы только сохранить эту неволю, они бросают конец поводка на землю — поднимите, хоть кто-нибудь, лишь бы подняли, лишь бы взяли на себя все решения. И мы берем. Мы оказываем им услугу тем, что лишаем их права голоса, понимаешь?
— Уже не совсем…
— Еще поймешь, сынок, еще поймешь. У нас много времени.
Потом они долго ездили по городу. Один раз их остановил орк-полицейский, — нервный толстяк с мясистой харей, сизые прожилки на носу которого будто убегали глубоко в глаза и обвивали желтоватые белки. Он бормотал, что сталеплавильня закрыта, но отец засмеялся, показал ему какую-то бумажку, дал денег и строго приложил палец к губам. Астан знал, что это такое, он сам неоднократно проделывал эту операцию в своей прошлой жизни. Полицейские были сырьем, это он, казалось, давно знал, только не мог правильно подобрать слова. Потом угрюмый человек в замызганном комбинезоне прямо на голое коричневое тело долго о чем-то разговаривал с альвом, торгуясь и пряча лицо за вонючей сигаретой. Получив деньги, он поманил за собой Сиаха и они вдвоем перетащили в карету два объемистых деревянных ящика, которые устроились рядом с безразличным сырьем в задней части салона.
— Деньги, сынок, это такой же конец поводка, как и многие другие. Главное, узнавать их, когда видишь. Выдуманная ценность, в которой, если подумать, нет ничего ценного — но думать они не станут. Тебя ждет очень веселая игра, сын мой. Мне даже завидно, что я к ней уже привык — ты дергаешь за одни ниточки и получаешь другие. И их все больше, больше, ведь старые никуда не деваются. И каждая ниточка, каждый конец поводка, действует по-разному. Дернешь одну — получишь слезы, другую — смех. Если ты держишь поводок — сырье делает все, что ты скажешь.
Распрощавшись с рабочим, они въехали в Рыбацкий квартал и, некоторое время пропетляв по узким улочкам, оказались у старой, но опрятной церквушки.
