— Вы забываетесь! — побагровел Сырин.
— Нет, просто я многое помню. В мемуарах вы лжете, что были Гущину и Васо чуть ли не другом… А вы сбежали, оставив товарищей в трудную минуту. Помните?
Сырин впился в него ненавидящим взглядом. Сергей Иванович хотел продолжать, но острая боль подступила под сердце, и он, стараясь казаться спокойным, закончил:
— А впрочем, товарищ Скворцов все сказал за меня.
— Вечер объявляю закрытым, — торопливо сообщил Александр Платонович, напуганный непредусмотренным оборотом дела.
— Я говорила тебе, что не надо было устраивать этот вечер, — упрекнула Сергея Ивановича Ольга Захаровна по дороге домой. — Ты взволновался…
— Ничуть. Ты же видела: я был совершенно спокоен.
— Внешне…
— Может быть. Боюсь, что мне очень хотелось ударить его по лоснящейся физиономии.
— Ты бы этого не сделал.
— Не сделал бы. Лишь потому, что не хочется руки марать. Присядем, Оленька…
— Тебе плохо, Сережа?
— Нет.
Но он сел, откинувшись на спинку скамейки. Ему по хватало воздуха, хотя с моря с силой дул освежающий ветер. Щемящая боль охватила клещами левую руку, молотком застучала в лопатку, и ему показалось, что каждый вздох причиняет все большую боль. Эх, очутиться бы дома, прилечь! Но до дома было не близко.
— Сережа, такси!
С легкостью молодой женщины она устремилась к приближающемуся зеленому фонарику.
Через пять минут Сергей Иванович лежал дома в постели. Боль все еще не унималась. Дышать было тяжело. Он попросил:
— Оленька, ты бы открыла окно…
И послушно проглотил горькие капли.
Что же это? В начале года он проходил диспансеризацию (он пошутил тогда: «инвентаризацию»). Все было в порядке: глаза, как у молодого, легкие — на удивление.
Сердце стучало нормально. А теперь… Вот так всегда и бывает: человек думает, что он совершенно здоров, а болезнь настигает его и пригибает к земле. И человек сгорает в несколько недель или месяцев…
— Оленька, я лучше посижу.
Сергей Иванович сел в кресло. Он всегда посмеивался над людьми, носящими в кармане таблетки и то и дело сующими их под язык. Теперь, пожалуй, и ему придется обзаводиться таблетками.
— Вызвать врача?
— Нет, не стоит. Мне легче.
Но легче не стало. Хотелось встать, походить, полежать, посидеть снова в кресле, лишь бы глубоко дышать… как дышалось всю жизнь…
…На днях он встретил на улице капитана первого ранга Измайлова — тот вышел в отставку «по сердцу». Он проклинал всех врачей, не умеющих разрешить «проблему номер один», и говорил, что он, жизнелюб, не живет, а прозябает: «Я любил выпить с друзьями малую толику — запрещено. Любил покурить заветную трубочку — запретили. Волноваться тоже нельзя: запретили. Жену любить — и то с осторожностью. Нет уж, это не жизнь! Я не живу, а доживаю. Лучше уж сдохнуть!»
Долго ли это будет еще продолжаться?
— Оленька, ложись, милая, спать.
Пойти завтра к врачу? Уложит, чего доброго, в госпиталь. А у меня на носу учения, стрельбы. Дивизион Забогалова выходит в отличные. Забегалов у меня молодец!
— Фу, отпустило немного. Теперь я, пожалуй, лягу, посплю. Ты не возражаешь?
Он поцеловал теплую руку жены.
Кажется, действительно отпустило. Легче дышать. Рука болит меньше.
Он добрался до кровати и лег. Теперь заснуть. И все будет в порядке. А завтра… Сколько дел накопилось на завтра! Разве можно ложиться в госпиталь?!
На другое утро он пошел на свои катера. Ничего больше страшного не было. Дышалось легко.
Тучков вышел в море и почувствовал себя молодым человеком. Стоял на мостике рядом со Строгановым, и его радовало, что Строганов показывает себя опытным командиром. Поход был сложным и длительным. Ночью на них опустился густой, как каша, туман — вечный враг моряков.
Сергей Иванович помнил время, когда в тумане, окутавшем море, гулко и страшно били колокола кораблей.
Теперь удивительные приборы позволяют плавать в тумане, не снижая скорости хода. Тревожный колокол никому больше не нужен.
Бывало, Сергей Иванович мог простоять на мостике много часов. Теперь не мешало бы спуститься в каюту командира или помощника, прилечь на часок, другой. Он устал. Но усталость переборол. «Я должен быть молодым офицерам примером».
Катера шли вперед, прорезая туман, словно масло.
Шум волн, гул моторов — все это было привычно; и то, что катер переваливался, раскачивался волнами, тоже было знакомо уже много лет. Многочасовой поход закаляет молодых моряков. Он вспомнил тех, которые маются, наглухо запертые рядом с моторами, пожалел их. Но и к этому моряки привыкают.
И вдруг боль, словно придя из ночного тумана, вцепилась в лопатку, в плечо, потом ударила в ногу…
— Товарищ адмирал, помочь вам спуститься вниз? — участливо склонился к нему Строганов.
«Что он заметил? Исказившееся от боли лицо? Может быть, я застонал?»
— С чего вы взяли? Я не хочу отдыхать.
— А мне показалось…
— Да, вам показалось, я не устал.
Ему пришлось прокричать эти слова. Иначе бы Строганов их не услышал.
И он не сошел с мостика до тех пор, пока не почувствовал, что ему надо принять эти мерзкие капли, а для того чтобы принять их, надо откупорить пузырек, найти стакан или рюмку, накапать, залить их водой… Значит, надо спуститься в каюту.
И он ушел с мостика без посторонней помощи, сам, и никто не заметил, с каким трудом он спускался по трапу.
Принял лекарство и тяжело упал в кресло, чтобы просидеть в нем совсем неподвижно десять минут или тридцать, а может быть, целый час…
А потом он опять поднялся на мостик, в ночной, уже начинавший рассеиваться туман и увидел Строганова, сосредоточенного и все такого же свежего, как будто поход не продолжался двенадцать часов.
И хотя на ветру, разгонявшем туман, дышалось легко, Сергей Иванович решил: придется идти к эскулапам. Капитан-лейтенант Говорущенко провоевал всю войну, скрывая от всех порок сердца, и выходил в атаки с больным сердцем, но то было во время войны. А сейчас — имеет ли право он скрыть?
И вот Сергей Иванович выполнил все, что ему полагалось: раздевался, ложился, садился, вставал и поеживался от охватившего его холодка. Его выслушивали, выстукивали, просвечивали, снимали кардиограмму. Наконец все было закончено. Его судьба решена. И не в его пользу, хотя лицо у врача было веселое.
— Ну, что? — спросил адмирал.
— Я думаю, вам лучше всего отдохнуть, подлечиться, полежать у нас в госпитале. Как раз освободилась палата для одного. Вам будет спокойно, как в санатории, товарищ адмирал.
— И долго, вы думаете, придется мне вылежать?
— Я полагаю, не меньше двух месяцев.
— Значит, дело серьезное?
— Ну, не сказал бы, что очень.
— Я, полковник, привык говорить в глаза правду.
И не боюсь правды, сказанной мне.
— Вам необходимо долго и серьезно лечиться.
— Когда я должен к вам лечь?
— Чем скорее, тем лучше.
— Сегодня?
— Ну, зачем. Можно завтра. Даже послезавтра.
— А если я откажусь?
— В вашем положении — это риск.
— Ну, а после? После того как я отлежу у вас дватри месяца, отставка? Не отводите, полковник, глаза.
— Вы сами сказали, товарищ адмирал, то, что я мог бы сказать вам…
— Спасибо. Люблю морской разговор. Приготовьте вашу одиночную камеру. Я приду послезавтра с утра. Не беспокойтесь, мое слово твердо.
Сергей Иванович оглядел белые стены:
— Мне, очевидно, долго придется их видеть…
Вот и все.
Сергей Иванович шел берегом, вдоль госпитальной стены, и весь город лежал перед ним на том берегу Южной бухты. И он видел Морской завод, на котором начинал свою жизнь вместе с Севой и Васо. Он видел корабли, населявшие Южную бухту, стоявшие у причалов, и Графскую пристань, к которой бежали быстрые катерки и важные крейсеры, вросшие в воду в Северной бухте… Как стремительно летят годы, не успеешь и оглянуться. Вчера ты тут бегал юным парнишкой, пытаясь устроиться на колесные тральщики, а сегодня пора уходить на покой…
На покой? А хочется ли покоя?
Тучков спустился каменным трапом к пристани морского трамвая. Катерок покачивался, поджидая пассажиров. Легонько взвизгнув, привычно двинулся в путь.
Мордастая старуха с живой курицей в сумке внимательно рассматривала Сергея Ивановича. Может быть, это она была одной из девчушек, прибегавших на их комсомольские собрания в мастерские? Может быть, и она когда-то расклеивала на стенах листовки? Он встретился с ней взглядом — глаза у старухи были мутные и сердитые. Два молодых матроса спорили о кибернетике. Хорошенькая девчушка в матросском бушлатике держала в ладошке зеркальце и поправляла умопомрачительную прическу.
Графская пристань двигалась навстречу. Рядом с ней был причал для морских трамваев.
