Эдик был хорош, и лишь невпопад ляпнул, о коррумпированных руководителях среднеазиатских республик, назвав их вождей «раисами» (раис — по-восточному — начальник), но многие подумали, недопоняли, как выяснилось позже, и приняли как личный демарш против супруги будущего Президента — против Раисы Максимовны.
Ну да Бог с ними, хотя эта семейная тема была любимой у политиков с обоих политических флангов, супругу генсека критиковали отовсюду. Но конечно, даже дискредитация партийного вождя была не самой крамольной, ещё большая крамола из уст Громобоева прозвучала в виде набора нескольких лозунгов: деполитизация и департизация армии, отмена шестой статьи Конституции о руководящей роли КПСС, введение частной собственности на землю и узаконивание рыночных отношений. Если бы три месяца тому назад Эдуарду предложили бы подписаться под набором этих тезисов, то он наверняка бы отказался, слишком радикальными и антикоммунистическими были эти идеи. Но за короткий период дружбы с демократами и антисоветчиками Громобоев окончательно прозрел (с кем поведёшься, от того и наберёшься), самостоятельно составил либеральную программу.
Теледебаты транслировались не только на город и область, но и почти на всю европейскую часть страны. Эдуард говорил, говорил, говорил напористо, с воодушевлением, без остановки, а внутри у него потихоньку ёкало и холодело от осознания собственной дерзости, с которой он обрушился на правящую партию и её правительство. Но с другой стороны он чувствовал прилив гордости за себя — он выдавил из себя раба, он убил «дракона».
Итак, телеэфир завершился, и силы окончательно покинули кандидата в депутаты. В день выборов он весь день провалялся на диване, лишь под вечер собрался, заставил себя подняться и сходить проголосовать за себя любимого. Однако к финалу компании, согласно опубликованным социологическим опросам населения стало понятно, что шансов победить нет, ведь судя по мощной административной и финансовой поддержке из области, выиграть должен был либо чиновник Ворфоломеев, либо красный директор Трусовец.
Для того чтоб им противостоять — надо было хотя бы объединиться с друзьями-соперниками: кооператором, правозащитником, журналистом и двумя учеными. Если бы они снялись и поддержали кандидатуру реально сильнейшего — были бы шансы победить. Но, никто не захотел сделать шаг к переговорам, да Эдик и не настаивал, не предлагал. Один как бы, между прочим, сказал, что ему надо отчитаться перед спонсорами за вложения средств, двое не могли сойти с дистанции из-за научных коллективов, к тому же один профессор представлял национальное меньшинство, в прошлом гонимое и репрессированное, а самый близкий по духу соперник Олег Игоревич выразился примерно так: «Не прощу себе досрочного отказа от завершения участия в первых демократических выборах. Безмерно рад выпавшей возможности быть сопричастным к этому историческому событию, о котором мечтал всю жизнь!»
Эдик был бы последней сукой, предложи он Иванцову капитулировать. Капитан не имел морального права настаивать, и лишать человека мечты всей жизни! По раскладу выходило, что победа ускользает. А ведь Громобоев ясно представлял себя в Совете депутатов республики, законотворцем, вершителем судеб страны, поэтому отказываться в пользу других тоже не пожелал, тем более понимал, в случае провала, он, вероятно, обречен на изгнание из Академии, а то и из армии.
Поздним вечером Эдик купил у таксиста за двойную цену бутылку водки и до полуночи пил с Палычем под разговоры: тесть обожал обсуждение глобальных вопросов внутренней и внешней политики. Заснул с трудом и ночью снились попеременно: то эйфория победы и поздравления, то кошмары поражения и ругань начальников.
Утром Громобоев позвонил в избирательную комиссию и узнал предварительные итоги: убедился в своём ожидаемом поражении. Хотя впрочем, результат был неплохим: не вложив в выборы ни копейки из семейного бюджета, он умудрился занять третье место и набрать более сотни тысяч голосов. Впереди ожидаемо и с заметным отрывом были оба партократа, которые и вышли во второй тур, но его исход мятежному капитану был уже не интересен.
Эдик почесал затылок и намекнул тестю на выпивку, тот с радостью метнулся в магазин, вернулся через два часа и они обмыли поражение. Эх, а ведь не хватило такой малости — десяти тысяч голосов! А если бы объединились…, и новые приятели уступили в его пользу? Но что говорить, история не терпит сослагательного наклонения и поэтому — «горе побеждённым»!
Громобоеву стало невероятно досадно. Ну что же такое происходит! Почему всегда чуть-чуть не везёт? Постоянно именно чуть не хватает! Чуть не стал Героем Советского Союза, но что-то не сложилось, чуть не стал досрочно майором, чуть не стал депутатом Верховного Совета! Вечное чуть-чуть! Какая-то систематическая невезуха!
Но с другой стороны были и другие примеры: было и положительное чуть-чуть. Например, на войне несколько раз чуть не погиб, но не убило же! чуть не замерз в снегу в горах, но не замерз! чуть не зарезали, но не зарезали! чуть не попал в психушку, но не попал же! Выходит не всё так плохо? Фифти-фифти, пятьдесят на пятьдесят?
* * *
За три суматошных месяца утекло много воды: полка уже не было — окончательно расформировали, быстрыми темпами создавалась база хранения, служить и командовать понаехали новые начальники, старожилы бились за своё существование, велась борьба за жизнь. На должностях многих знакомых и друзей-приятелей сидели совсем неизвестные личности.
В казарме он столкнулся с комбатом, который уже стал полковником и начальником танкового отдела.
— Ну, что Громобоев! Как же ты так… Проиграл? Но сам виноват! Э-э-эх! Гагарин долетался. А ты допиз… Говорил тебе не лезь в политику — грязное дело!
— Политика не грязная — её такой делают люди! Нечистые на руку, подлые и нечестные, они сидят сверху донизу и рулят нами, и с самых первых ступеней государственной лестницы производят подбор себе подобных. Отбор жесточайший: негодяи отбирают себе в помощники и на смену таких же прожженных карьеристов и негодяев. Вот и выходит, что честные люди во власти не нужны, они там не приживаются. Белую ворону сразу же заклюют черные! Я попытался, у меня не вышло, ну что поделать… Однако я честно пытался, и совесть моя чиста.
— Совесть? Перед кем? Кому это надо?
— Перед самим собой! Я доказал, что я не тварь дрожащая…
— А я выходит тварь? — комбат насупился.
— Я этого не говорил! Возможно, вас всё устраивает в этой жизни, а меня — нет!
— Начитался журналов и книжек на дежурствах… Говорил мне полковой особист, что за тобой нужно приглядывать! И верно, плачет по тебе дурдом! Ступай к начпо, он тебя ищет, все телефоны оборвал с утра. Наверное, заждался. Берегись его — отменная сволочь и мерзавец! Настоящий сатрап.
Теперь после подведения итогов выборов военно-политическая контора взялась за Эдуарда всерьёз! Репрессивная машина заработала на полную мощь. Работу с Громобоевым первым начал начпо, ушастый полковник Казачков. Фамилия хорошая, красивая, но как говорится — действительно засланный казачок. Полковник появился в части внезапно, сменив губастого предшественника недалёкого умом и подловатого подполковника, но этот оказался ещё большим негодяем.
Эдик уныло поплёлся в штаб базы. На душе было погано, хотя для встречных он нарисовал на лице беззаботную улыбку и пытался светиться счастьем. Выходило плохо, ненатурально и неартистично. Каждый встречный знакомый офицер сообщал, что голосовал за него, восхищался смелым выступлением по телевизору, жал руку. Но что для руководства мнение капитанов и майоров?
Громобоев постучался в массивную дверь и вошёл в кабинет начальника политотдела. За всё тем же огромным столом сидел незнакомый офицер: забавного вида, с большущими оттопыренными ушами, бесцветными глубоко посаженными глазами, ярко-рыжими волосами.
Эдуард и рта не успел открыть, а его уже принялись ставить на место.
— Выйдите за дверь, товарищ капитан, и войдите, как положено.
А как положено? Капитан недоумённо пожал плечами, молча, развернулся, вышел, постучал, вошёл и снова доложил.
— Я же сказал войти, как положено по уставу! Выйдите и подумайте!
Громобоев вышел, встал перед дверью, но вновь стучаться не стал. Передумал. Вернее разозлился. Он принялся изучать новую наглядную агитацию, развешанную по стенам коридора. Так прошло минут десять за этим созерцательным занятием.
Казачков подождал некоторое время, не выдержал, сам распахнул дверь и выскочил, словно чёрт из табакерки.
— В чём дело? Почему не заходите? Чего ждёте?
— Соображаю, как вам надо, чтоб я вошёл? Стою и думаю, в чём я не прав!
— Вы не правы, начиная с того, что стали офицером и политработником!
