Щуки брали одна за одной, мы продвигались медленно вдоль берега и через каждые двадцать метров уже уверенно ждали нового рывка во вспотевших от счастья ладонях. Половина рыбин срывалась. Они просто открывали свои костистые пасти и выплевывали колючий шипастый обман. Чуть затихало, минутная передышка, мы судорожно меняли блесны, и начиналось снова. Оно и не кончалось, просто страшно было думать, что рухнет горячий восторг. Но щука брала все — «вращалки», «колебалки», «окуневки» и «щучьи», блесны желтые, белые, красные, любые. Ей не было разницы, за что умирать. Сорвавшись, она снова бросалась на блесну, чтобы убить верткую тварь. Раза три казалось, что крючок цеплялся за топляк, мои руки в полдвижении останавливала темная сила, которая не могла быть живой. Я повторял смешную попытку поднять ее на поверхность — сила раздумывала. Я делал это в третий раз — сила, разочаровавшись в железном вкусе, бросала блесну и уходила вглубь. Пот и мурашки бежали по спине.
Вытащенным на борт мы ломали позвоночник, держа одной ладонью сверху за шею, второй плотно нажимая на нос. Последняя судорога прокатывалась по гибкому телу, и рыбина освобожденно ложилась на дно лодки и, расслабившись, вольно раскидывалась там. Во рту ее, в ноздрях вскипала кровь… Смерть словно была ей в сладость.
Когда устали и мы, и рыбы, когда солнце стало жалобно глядеть на бойню сквозь деревья, когда сами поняли, что хватит — смерти и жизни через край, — смотали лески и медленно, молча погребли к берегу. Слов не было. Усталость сделала восторг тихим. Опустошенность — светлым. У победы был рыбный запах и чешуя на губах. Небо, лес, озеро. Удилище поперек лодки, блесна над водой. В метре от берега тишина кончилась — из воды прыгнула последняя щука, самая большая из всех. Она вцепилась в блесну и упала в воду. Я успел схватить удилище. Брат выскочил из лодки на отмель и подтащил ее к берегу. Медленно поплыло брошенное весло. Я с усилием, как толстый круг сыра ножом разрезая, повел жалобно согнувшийся спиннинг и под конец тяжелой дуги дернул и выкинул щуку на берег. Она заплясала в прибрежных камнях, уже без блесны, свободная. Я прыгнул к ней, ногами стараясь сломать ей спину. Она вывернулась из–под сапог, оставив на них чешую и напрягшись обнаженным боком. Руками пытался схватить ее за шею — та была толста, словно, локти вверх подняв, схватил бы сзади за шею себя. Упал на нее, животом к земле придавив, но она вывернулась как сильная и злая женщина. Насмешливо хвостом пораненным ударила о камни и ушла в воду. У победы больше не было вкуса…
На поляне, где оставался ждать Горчев, творилась разруха. Костер погас, валялся горчевский спиннинг, повсюду были раскиданы блесны и другие мелкие снасти. Горчева нигде не было. Следов крови, насилия, впрочем, тоже. Никто не аукался в ответ на наши крики, повсюду стояла тишина, как и час назад.
— Вернемся к морю, — слабым голосом сказал брат, — если там нет, будем искать.
Куда делась усталость? Испуганными лосями пронеслись мы три километра по знакомой тропинке до моря. Там, где речка впадает в залив говорливым, заглушающим крики потоком, от лагеря пахнуло вдруг родным дымком. У еле живого костра сидел, нахохлившись, пропавший Горчев.
— Ты куда ж пропал, безумец? — стало легче дышать.
— Да я вас ждал–ждал. Потом в кустах что–то шмыргнуло. И я побежал!
На радостях был праздник. Печальный был он, но веселый. Сил не было на резкие движения и сильные поступки. На душе было устало и радостно. В сети прощальным подарком попался пинагор — редкая древняя рыба с шипастой кожей, волшебной икрой фиолетово–малинового цвета и присоской на передней части брюха. Небольшой косяк крупной ивановской сельди скрасил пинагорово печальное одиночество. Все они оказались в ухе. Сельдь была вкусна. Мясо же пинагора желейно и жалобно дрожало в котелке.
— Я уже пожилой человек, — слабым голосом говорил много переживший за сегодня Горчев, — меня даже алкоголь не берет. Организм уже не может отторгать его, как в юности, безропотно принимает в себя любые дозы!
Говоря это, он разводил целебный напиток из спирта и речной воды. В кружке резвились водные насекомые. Рука дрогнула, спирта плеснулось больше, чем для возвышенных бесед. Насекомые умерли. Горчев смело выпил живую смесь мертвой воды, закусил студенисто пискнувшим пинагором, вскочил на пожилые свои ноги и бодро прыгнул в кусты. Оттуда послышались звуки отторжения.
— Волшебное место — Белое море, — наставительно говорил я ему, вернувшемуся и уже чуть менее пожилому, — чего здесь ни пожелаешь — сразу исполняется…
Дед Савин ждал на берегу, как будто загодя знал точное время прибытия. Мы его заметили, когда уже близко подошли, такой он частью живой был большого
целого — Керети своей. Молча стоял, из–под руки на нас глядя, потом в воду вошел, нос лодки принял и до берега довел аккуратно. Мы вылезли, чуть живые от всего — от моря, ветра, солнца, радости, усталости, печали. На губах была едкая соль. На спинах была тяжелая соль. В легких была сладкая, свежая соль. В голове была ясная соль.
Чуть отдышались, спины да седалища размяли — я к деду сразу с расспросами мучительными.
— Видели в лесах постройки разные, старые. Читал, купец Савин был здесь, лесом занимался. Вы–то не из их рода?
Дед еле, видимо, напрягся, дернул головой, плохо расслышал:
— Я? Что? Да нет, не из них. Другие мы. Позже приехали.
— А семги почему мало стало? Рассказывали — раньше не выловить было, не сосчитать.
— Считали деды, да не ловили здесь. Бережно к ней относились, к кормилице. Даже в церкви колокола не звонили, когда она на нерест шла. А в тридцатые, — он оглянулся, — приказали сетью всю реку перегородить. За несколько лет извели стадо.
— А деревня раньше, говорят, большая была? В шестнадцатом веке — восемьсот дворов. Почему сейчас–то ничего не осталось, почему разрушилось? Молодежь потянулась в город?
Дед посмотрел совсем серьезно, даже морщины на лице расправились. Сказал жестко:
— В тридцать пятом половину мужиков забрали сразу. А без мужика двор падает, зарастает. Вот и считай.
Вокруг, от темного леса до белого моря, вдоль розовой реки и берега залива дышала медленно огромная, разнотравная пустошь.
Мы молча укладывали вещи в машину. За сборами внимательно следил приковылявший старик Нефакин.
— Что, нарыбачились?
Мы промолчали. Говорить с ним не хотелось. Ему обидно стало:
— Разъездились тут, на машинах все! Разрулились! — Он внезапно сорвался в крик: — Забыли все!!! Быстро забыли! Я бы вас щас!!! — и заскреб заскорузлой рукой по правому бедру.
Мы удивленно оглянулись. Не было страха, лишь недоумение сначала, потом печаль.
— Все позабывали!!! Напомнить вам, напомнить!!! — швырнул яростно палку свою и побрел к дому, в злобе обессилев.
Дед Савин подошел, когда уже сидели в машине:
— Савин, купец тот, хороший человек был. Жалостливый.
И протянул напоследок свой «Беломор».
Предисловие
Один мой молодой знакомец, по убеждениям национал–большевик, а в жизни вполне нормальный человек, как–то сказал после очередного совместного интервью:
— Ты не понимаешь, нужно уметь говорить быстро!
— Зачем? — Мне действительно показалось это удивительным.
— Это действует возбуждающе на массы! Это — закон пиара!!!
— Слушай, а если хочется говорить правильные вещи. А не только кричать и скандировать.
Он задумался на несколько секунд:
— Нужно уметь быстро говорить правильные вещи.
И все равно это мне кажется не больше чем анекдотом. Действительно, публика — дура и, давясь, глотает с пылу с жару поданное неизвестно что. И кричать, брызгая слюной на окружающих соратников, — занятие модное и обворожительное. И кажется иногда, что не осталось внятных, вменяемых людей. Очень мало мудрых стариков, в основном оголтелые и непримиримые ни с чем. Достойных людей среднего возраста — радостная отрыжка сопровождает их повсюду, и неважно — от переизбытка денег ли, славы ли она. Или от неумелого недостатка их же. Умной, внимательной молодежи — она или бестолково пляшет с пузырями на губах под одобрительный прихлоп надзирающих, либо беспредметно тоскует от ничем не обоснованной потерянности. И все это — в интернете, телевизоре, газетах и прочих массовых органах самовыражения. «Бедлам» — отчаянно подумается иногда после прочтения очередного бреда.
А потом оглянешься вокруг. И увидишь, что тебя окружают нормальные, в основном, люди. Они любят детей, работают, что–то строят. Им даже некогда слушать говорливых вождей. Они делают дело. Их можно было бы назвать демиургами, но тогда они застесняются. Они просто делатели. Для них моя повесть.
Имена героев в ней изменены, место не упоминается совсем — все из тех же соображений расчетливости: достоинство — очень ценная вещь. Его нужно беречь.
