— Вы уж нас извините, мы сейчас кончим эту partie [партию (фр.)].
— Пойдемте, поздоровайтесь с Анхелом, — сказала Марта.
Мы пошли с ней наверх, и на полпути я услышал, как Джонс говорит: «J'arrete a deux» [останавливаюсь на двух (фр.)]. На площадке мы свернули налево, в комнату, где мы в тот раз поссорились, и она весело и непринужденно поцеловала меня. Я передал ей то, что мне сообщил Пьер Малыш.
— Нет, нет, — сказала она, — это неправда. Не может быть. — А потом добавила: — Луис последние дни чем-то расстроен...
— Ну, а если все-таки правда!..
— И новому послу придется держать у себя Джонса. Не может ведь он его выгнать!
— При чем тут Джонс? Я думал о нас с тобой.
Интересно, может ли женщина спать с мужчиной и по-прежнему называть его по фамилии?
Она опустилась на кровать и с таким изумлением уставилась в стену, словно та внезапно на нее надвинулась.
— Не верю, что это правда, — сказала она. — Не могу поверить.
— Когда-нибудь это должно было случиться.
— Я всегда думала... когда Анхел подрастет и сумеет понять...
— А сколько лет будет тогда мне?
— Значит, ты тоже об этом думал, — произнесла она укоризненно.
— Да, думал, и не раз. Вот почему я и пытался продать в Нью-Йорке гостиницу. Я хотел иметь деньги, чтобы поехать за тобой, куда бы вас ни послали. Но теперь никто уж ее не купит.
— Милый, — сказала она, — мы-то как-нибудь выкрутимся... А вот Джонс... для него это вопрос жизни и смерти.
— Будь мы помоложе, и для нас это был бы вопрос жизни и смерти. Но теперь... «люди время от времени умирали, и черви ели их, но все это делалось не от любви» [У.Шекспир, «Как вам это понравится»].
Джонс крикнул снизу:
— Игра окончена!
Голос его ворвался в комнату, как непрошеный гость.
— Надо идти к ним, — сказала Марта. — Не говори ничего, пока мы толком не узнаем.
Пинеда сидел со своей противной собакой на коленях и гладил ее; она равнодушно принимала его ласку, словно он ей уже опостылел, и с идиотской преданностью смотрела на Джонса, который сидел за столом и подсчитывал очки.
— Я выиграл уже тысячу двести, — сказал он. — Утром пошлю к Хамиту купить печенье для Анхела.
— Вы его балуете, — сказала Марта. — Купите что-нибудь себе. На память о нас.
— Как будто я могу вас забыть, — сказал Джонс и посмотрел на нее так же, как на него смотрела собака с колен Пинеды — печальным, подернутым слезой и в то же время чуть-чуть неискренним взглядом.
— Ваша служба информации подкачала, — сказал я. — Хамит исчез.
— Я ничего об этом не знал, — сказал Пинеда. — Почему?
— Пьер Малыш считает, что у него слишком много друзей среди иностранцев.
— Ты должен что-то сделать, Луис, — сказала Марта. — Хамит оказывал нам столько услуг.
Я вспомнил одну из них — маленькую комнату с медной кроватью, лиловым покрывалом и жесткими восточными стульями, выстроенными у стены. В те дни нам жилось беззаботнее, чем когда бы то ни было.
— Что я могу сделать? — сказал Пинеда. — Министр внутренних дел примет у меня парочку сигар и вежливо сообщит, что Хамит — гаитянский гражданин.
— Будь у меня моя рота, — заявил Джонс, — я прочесал бы весь полицейский участок, пока не нашел бы Хамита.
Я и мечтать не мог, что он так легко попадется; Мажио сказал: «Хвастуна легко поймать на слове». Джонс при этом взглянул на Марту с выражением юнца, который напрашивается на похвалу, и я сразу представил себе семейные вечера, когда он развлекал их рассказами о Бирме. Юнцом его уже, правда, нельзя назвать, но все-таки он моложе меня лет на десять.
— Там много полицейских, — сказал я.
— Дайте мне пятьдесят обученных мною солдат, и я захвачу всю страну. Японцев было куда больше нас, и они умели воевать.
Марта направилась к двери, но я ее остановил:
— Пожалуйста, не уходите.
Она была мне нужна как свидетельница. Она вернулась, и Джонс, ничего не подозревая, продолжал:
— Конечно, сперва они заставили нас драпануть в Малайе. Мы тогда и понятия не имели о партизанской войне, но потом освоили эту науку.
— Уингейт... — подзадорил я его, боясь, как бы поток хвастовства не иссяк раньше времени.
— Он был из лучших, но я мог бы назвать и другие имена. Да я и сам выкидывал фортели, за которые краснеть не приходится.
— Вы ведь чуете воду издалека, — напомнил я.
— Ну, этому мне учиться не пришлось, — сказал он. — Это у меня врожденное. Знаете, еще в детстве...
— Какая трагедия, что вы тут заперты в четырех стенах, — прервал я. Детские воспоминания могли увести нас слишком далеко. — Здесь в горах есть люди, которым так не хватает военных знаний. Правда, там Филипо.
Наш дуэт разыгрывался, как по нотам.
— Филипо! — воскликнул Джонс. — Да он же сопляк! Знаете, он ведь приходил ко мне. Просил, чтобы я обучал их военному делу... Он мне предлагал...
— И вы не соблазнились?.. — спросил я.
— Конечно, это было заманчиво. Как вспомнишь славные боевые деньки в Бирме... Словом, вы меня понимаете. Но тогда, старик, я ведь был на государственной службе. Я их в то время еще не раскусил. Может, я и наивен, но я требую от людей только одного — прямоты... Словом, я им верил... Знал бы я тогда то, что знаю сейчас.
Интересно, как он объяснил свое бегство Марте и Пинеде. Очевидно, сильно приукрасил историю, которую рассказал мне в ту ночь.
— Как обидно, что вы не пошли тогда с Филипо, — сказал я.
— Обидно для нас обоих, старик. Я вовсе не хочу умалять достоинств Филипо. Он человек храбрый. Но будь у меня возможность, я бы из него сделал первоклассного партизанского командира. Налет на полицейский участок — чистая самодеятельность. Он дал удрать большинству полицейских, да и оружия захватил всего...
— А если бы сейчас появилась возможность?..
Даже неопытная мышь и та не кинулась бы так опрометчиво на запах сыра.
— Ну, сейчас меня не надо было бы уговаривать, — сказал он.
— Если бы мне удалось устроить вам побег... чтобы вы присоединились к Филипо?
Он почти не колебался — ведь на него смотрели глаза Марты.
— Только скажите как, старик, — сказал он. — Только скажите мне, как!
Мошка прыгнула к нему на колени и облизала все его лицо от носа до подбородка, словно надолго прощалась со своим героем; Джонс отпустил какую-то плоскую шутку — он и не подозревал, что ловушка захлопнулась, — и рассмешил Марту, а я утешал себя тем, что дни их веселья сочтены.
— Будьте наготове, — предупредил я его.
— Я путешествую налегке, старик, — сказал Джонс, — а теперь даже без погребца.
Он мог себе позволить это упоминание, так он был во мне уверен...
Доктор Мажио сидел у меня в кабинете, не зажигая света, хотя электричество давно включили.
— Мне удалось поймать его на удочку. Без всякого труда, — сказал я.
— Какой у вас торжествующий тон, — заметил доктор Мажио. — Но что это в конце концов даст? Один человек войны не выиграет.
— У меня свои причины радоваться.
Доктор Мажио разложил на моем письменном столе карту, и мы подробно проследили дорогу на юг в Ле-Ке. Так как я должен буду вернуться один, надо создать впечатление, что у меня нет попутчика.
— А если они обыщут машину?
— Это мы еще обсудим.
Мне придется достать пропуск и придумать повод для поездки.
— Берите пропуск на понедельник, 12, — посоветовал доктор Мажио: ему понадобится несколько дней, чтобы связаться с Филипо, так что раньше 12 нечего трогаться с места. — Луны тогда почти не будет, и это вам на руку. Вы высадите его вот здесь, у кладбища, не доезжая Акена, и поедете дальше в Ле-Ке.
— Если тонтон-макуты обнаружат его раньше, чем подойдет Филипо...
— Вы не доберетесь туда до полуночи, а в темноте никто на кладбище не ходит. Но если его найдут, вам несдобровать, — сказал Мажио. — Они развяжут ему язык.
— Все равно, другого выхода нет...
— Мне ни за что не дадут пропуска на выезд из Порт-о-Пренса, а то я бы предложил...
— Не беспокойтесь. У меня свои счеты с Конкассером.
— У всех у нас они есть. Но зато в одном мы можем быть уверены...
— В чем?
— В погоде.
В Ле-Ке помещались католическая миссия и больница. Я сочинил целую историю, будто обещал привезти туда пачку религиозной литературы и пакет с лекарствами, но оказалось, что я зря старался: полицию заботил лишь собственный престиж. Пропуск в Ле-Ке обошелся мне в несколько часов ожидания душным, жарким, как пекло, днем в комнате, где воняло зверинцем, а на стенах висели фотографии мертвых мятежников. Дверь кабинета, где мы с мистером Смитом впервые увидели Конкассера, была закрыта. Может, он уже впал в немилость и кто-то свел с ним счеты вместо меня.
Около часу дня меня вызвали, и я подошел к столу, где сидел полицейский. Он начал заполнять бесчисленные графы с вопросами обо мне и моей машине — начиная от моего рождения в Монте-Карло и кончая цветом моего автомобиля. Какой-то сержант подошел и заглянул ему через плечо.
