И тут же обязательно бродит красивый такой конь педальный, у которого где надо накачано, где надо – подбрито. Он уже заучил по-английски «Ай лав ю!» и «Бьютифул!», поэтому смело пасётся между телами, от зоны бикини до стринговой полосы, возбуждаясь подножным кормом. Даже если первая и вторая скажут ему: «Да пошёл ты!», то восьмая – конечно, замужняя, из Соликамска – с приятным волненьем уступит. И будет ей романтичное счастье с прощальной курортной слезой. Всего-то пять скоропостижных фрикций в гостиничной койке – а светлая память до скончанья грустных Соликамских лет. А дежурному принцу педального типа тоже приятно – галочка в книге рекордов и циферка в личном зачёте.
Где ещё, кроме пляжа, ты будешь, лёжа на спине, смотреться в синюю перистую высоту с таким отважным произвольным допущением, что это не высота, а наоборот – страшная, бездонная глубина? И тебе уже конкретно хочется туда. И ты уже плавно планируешь – не в смысле служебной планёрки, а как планёр на восходящих тёплых потоках… Значит, так. Пикируем аккуратно, минуя свору горластых чаек. Погода лётная. Курс на зюйд-вест…
И вдруг самый близкий твой человек, лежащий рядом, длинненькой нежной ступнёй тихо-тихо трогает тебя там, где ещё в принципе не ступала нога человека. Дескать, ты куда без меня полетел?
Вечером, накануне обратного перелёта, волна с отливом уходит в открытое море. Ну, типа, прощай, свободная стихия!.. Но стихия абсолютно отрешённо взирает на случайных, заезжих людей, поскольку ей некогда – она дико занята своим тяжким глубоководным делом. И при виде этой грандиозной работы как-то стрёмно – жаловаться на судьбу или сочинять себе сладкие чувства, быть романтически несчастным и питаться подножным кормом. Ты ведь не конь педальный, так ведь?
Это случилось на тех ещё Играх, куда съезжались все уважающие себя древнегреческие дяденьки, прекратив ненадолго сражаться и ваять шедевры. Практически всё мужское население страны. Женское туда не звали.
Подозреваю, самый крутой спортивный форпост уже тогда занимал комментатор. Такой очень специальный человек. Всё видел, всё знал. Типа нашего Котэ Махарадзе. Но по фамилии Плутарх. Почти все нормальные дамы равнодушны к футболу. Но миллионы нормальных дам обожали слушать Котэ Махарадзе. А послушай они Плутарха – вообще тронулись бы умом!
И вот на этой Олимпиаде в один острый момент все присутствующие – все до единого! – вскрикнули. Не могу точно сказать, отчего они вдруг так разорались. То ли колесница-фаворитка очень позорно гикнулась в первом же заезде по Формуле-1. То ли метатель жёсткого диска чересчур жёстко метнул его не туда… Врать не буду. Но вскрик был ужасной громкости. И в эту секунду все птицы, какие были в небе, замертво упали на землю. Рухнули, прямо как туча мокрых тряпочек. Большинство олимпийцев этого даже не заметили.
Но Котэ Махарадзе, в смысле Плутарх, всё видел, всё знал. Не покидая своей комментаторской ложи, он задался ключевым спортивным вопросом: почему птицы упали? Вдумчивые комментаторы любят рассуждать вслух, как бы наедине с собой.
– Так… – думает он вслух. – Предположим, у птиц очень нежные уши и тонкая душевная организация. Но ведь это ещё не повод, чтобы хором валиться на землю, правда?.. Обратите внимание! На арену выходят многоборцы. Им дозволены зажимы и захваты, удары коленом, локтями и выкручивание суставов. Но запрещено царапаться и кусаться. Я сильно сомневаюсь, что вон тот кудрявый фессалиец обойдётся без кусаний. Гляньте на его зубы!..
После рекламной паузы:
– Смотрите, что творится в олимпийском бассейне! Виновник сенсации – пловец Джонни Вайсмюллер. Жаль, вы не видите его лица – он рыдает от счастья. Особо нетерпеливые пусть идут в синематограф, на фильму «Тарзан», где Джонни играет одноимённого человека-дикаря… Мне всё же не хочется думать, что эти небесные созданья пали наземь и погибли от разрыва сердца. Ну какого чёрта они упали!..
Иногда комментатор замолкает, чтобы глотнуть кефира или некорректно закурить. Эти паузы невыносимы, как сто лет одиночества. Как зима тревоги нашей.
И вдруг он говорит тихим срывающимся голосом, от которого мороз по коже:
– Ребята, это невозможно. Так не бывает. И я это видел своими глазами. Минуту назад Боб Бимон прыгнул на восемь девяносто. Вы не ослышались. На восемь, ребята, девяносто!.. Жаль, вы не видите его лица – он целует землю. Кузнечик, блин, чернокожий. Нет, я не вынесу. Я просто охренел. Он перепрыгнул через нашу, блин, мечту. Ну хорошо, извините… Давайте уже рассуждать по-научному. Птицы в полёте опираются крыльями о воздух, как о натянутый шёлк. Это хрупкая субстанция. От нашего грубого крика она порвалась, в воздухе образовались дыры – птицы потеряли опору и ухнули вниз!..
Иногда он смотрит на часы. Не потому что спешит. Но ведёт хронометраж геройства.
– На моих часах секундная стрелка перевалила за циферблат. Мировой рекорд Роберта Бимона держится одиннадцать лет. Семнадцать. Девятнадцать. Боб успел уйти из спорта и, кажется, от супруги. Кончилась холодная война. Умерли три генсека. Рекорд всё держится. Двадцать один год. Двадцать три. Больше нет СССР. Так. Разбег начинает Майк Пауэлл. Толчок!.. Обалдеть. Восемь девяносто пять. Спокойно, ребята! Теперь можно выпить чаю.
Мраморную Нику, богиню победы, нам привычнее видеть без рук, с отколотыми ступнями, даже без головы. Победителей точно не судят. Но победа, если уж честно, всегда немножко ущербна. Соревноваться – чтобы стать несравненным? Подвергаться сравнению – чтобы прослыть уникальным?..
Между тем на одном легендарном форпосте уже допивает свой чёрный, с лимоном несравненный субъект с произвольной программой, но с одним обязательным элементом – говорить всё как есть. Человеческий голос над рёвом трибун. Пока люди кричат от восторга и горя. Пока ещё падают птицы.
…И когда тема страсти была почти уже допита, как свежевыжатый египетский лимон, она рискнула перейти к деловой части разговора, незаметно поправила причёску и предложила: «Возьмите меня замуж. Я вам пригожусь». – «Вы это серьёзно?» – «Какие уж тут шутки. Только не дарите мне эти сугубые розы. И давайте обойдёмся без фаты!..»
Женятся либо по любви, либо из практических соображений – третьего якобы не дано.
Самая удивительная женщина истекшего века учудила небывалый эксперимент: она всю свою жизнь с упорством маньячки совмещала чистую любовь и голый расчёт. Она голубила их на одной сердечной делянке, прививала и скрещивала. Поразительнее всего, что ей это удалось.
Любимица русской императрицы. Русская Мата Хари. Агент трёх разведок – английской, германской и советской. Прельстительница Ницше, Рильке и Фрейда. Сожительница Горького и сэра Брюса Локкарта, британского резидента. Её звали просто Мура. Она же баронесса Будберг. Она же графиня Бенкендорф. Она почти не различала понятий «состоятельный» и «состоявшийся» – для неё это было одно и то же. Слава и деньги – как естественные продолжения крупной мужской личности. Она бывала неосмотрительна, иногда чудовищно ошибалась. Но среди её увлечений, среди тех, кого обнимали «её бесценные руки» и кому дозволялось «видеть больше, чем дозволяло декольте», никогда не было ничтожеств.
Один из самых «состоявшихся» и «состоятельных» европейцев того времени, искушённый женолюб с тяжёлым характером Герберт Уэллс отличился не только «Человеком-невидимкой», «Пищей богов» и прочими романами. Романы – это само собой. Нет, он ещё и умудрился по уши влюбиться в Муру и стать её последней, пожизненной «любовью по расчёту». Через восемнадцать лет после их первого знакомства Уэллс готов был на всё, «лишь бы Мура целиком принадлежала мне». Она и принадлежала (до конца его жизни) – как любовница и преданная жена, хотя и слышать не желала ни о какой свадьбе. Состояние, доставшееся невенчанной супруге Уэллса после его смерти, считая по нынешнему курсу, превышало миллион долларов.
Этот брак все считали неравным.
Когда Сомерсет Моэм, глотая собственный ревнивый яд, спросил Муру об Уэллсе: «За что вы его любите, этого старого толстого брюзгу?», она ответила не задумываясь: «Вы ничего не понимаете. От него мёдом пахнет!»
Странная всё же фигура речи: «неравный брак».
На самом-то деле «равных» браков не бывает. Как и вообще равенства. Не совпадают умы и болевые пороги. Породы и резус-факторы. Опыты детской похоти и взрослой чистоты. Желания нравиться и покорять. Отдаваться и владеть. И уж точно не совпадают никогда сердечные градусы, тайные температуры.
Тот любит – а та позволяет себя любить. Ты, дурея от нежности, глядишь на него. А он, как водится, глядит в пространство. Ему сейчас пространство немножко интереснее, чем ты. Анфас, пылая щеками, тянется к прохладному профилю. Теснота – к пустоте. Мы что-то кричим или шепчем друг другу, а наши «чёрные ящики» молчат: сами в себе, сами в себе.
