Ты не желал его знать, видеть и слышать, но приходившие в камеру проповедники то и дело его упоминали, на него упирали, от него отталкивались. Слово, которое еще в детстве ты отказался признать главным, по-прежнему таковым являлось, вызывая в твоей смятенной событиями последнего полугода душе неприятные, болезненные даже вибрации – физически больно тебе было слышать это слово, именно поэтому я стараюсь тут как можно меньше его упоминать и в дальнейшем постараюсь без него обходиться.
Итак, ты лежал на своей шконке, отвернувшись лицом к стене, пытаясь уйти, а еще лучше – уснуть, когда два контролера, Ваня Курский по прозвищу Сорок Сосисок и младший лейтенант Рядовкин, настолько безликий, что никакое прозвище к нему не пристало, впустили в камеру нового проповедника, при этом Курский остался внутри, а Рядовкин за закрытой дверью снаружи – таков был порядок, ты хорошо это знал, но еще лучше ты знал, какое слово будет произнесено проповедником одним их первых, если не самым первым: Бог!
(А недолго же мы без него продержались…)
– Бог!
– Бог!
– Бог!
– Бог!
Они (проповедники) не могли без него обходиться: и свои, доморощенные, и чужие, иностранные, хотя форма применения разнилась.
Одни (наши) бросали в вас это главное человеческое слово, как булыжники в толпу: «Бог вас наказывает!» Другие (не наши) протягивали его на ладошке, как кусочек сырого мяса затравленным жалким зверькам: «Бог вас любит!» И если первое вызывало раздраженную усмешку, то последнее выводило из себя.
– Бог любит тех, кто на воле остался! – не соглашались твои сокамерники.
– Вам бы такую любовь!
– А нам она и на хрен не нужна!
Зверьки отказывались от угощения, хотя и хотели жрать.
Неделей раньше приходили наши, два попа, похожие на диких откормленных в неволе кабанов – толстые, щетинистые, юркие, они быстро передвигались с места на место, говоря отрывисто и неразборчиво, что-то про «сионистско-масонский заговор» и про «свиней в ермолках».
Попроповедовав так, попы торопливо бросились из камеры, подталкивая друг дружку в крепкие бока, настороженно зыркая по сторонам и разе что не хрюкая, а вы остались в своем тесном одиночестве, испытывая редкое для общей камеры чувство неловкости и смущения – обидно было за своих.
3
…Активист американской религиозной организации «Евреи – проповедники христианства» говорил по-русски хорошо с тем мягким западным акцентом, который приятен нашему уху, не знаю даже почему – потому, что мягкий, или потому, что западный? Восточный акцент чаще всего тоже мягкий, но почему-то вызывает у нас улыбку – ироничную, а нередко и насмешливую…
Но, отвернувшись к стене, лежа неподвижно и напряженно с закрытыми глазами, ты почти не слышал акцента – твое внимание все больше и больше занимал его голос невиданной, точнее, неслыханной доселе тобой доброты.
Не измеряемые в децибелах громкость и в каких-то других единицах тембр, а неподвластная системе мер и весов, притягивающая к себе доброта звучала не только во всех произносимых проповедником словах, но даже и в паузах.
Понять, что такое по-настоящему чистый воздух, можно только побывав в горах, а что такое по-настоящему чистая вода – утолив жажду в лесном роднике.
Понять, что такое добрый голос, можно только его услышав…
И ты его услышал, впервые в жизни услышал и – дышал и не мог надышаться, пил из родника и не мог напиться.
В этом голосе была какая-то необыкновенная беспримесная сладость, оказывается, доброта – сладкая.
(Между прочим, тебя всегда удивляло, смущало и запутывало часто встречавшееся несоответствие голоса его обладателю: сильные голоса нередко принадлежали людям слабым, простодушные – хитрым, искренние – подлым, умные – глупым, но почему-то не наоборот, и ты не мог понять, как такое может быть. А между тем ларчик открывается просто: те голоса были когда-то поставлены, специально выработаны и освоены, чтобы вводить всех в заблуждение в отношении собственной сущности и намерений.)
Американец не обманывал, а если обманывал, то слишком уж умело, так что сам по себе возникал вопрос: если это обман, что же тогда правда?
Чтобы понять, соответствует ли голос говорящему, тебе нужно было лишь повернуться в его сторону и открыть глаза, но ты не делал этого, быть может боясь разочароваться. Однако при этом не затыкал уши пальцами, как неделю назад во время проповеди наших, и не просто слушал – вслушивался, внимая необыкновенному голосу, жадно впитывая в себя его доброту.
Объясняя тогдашнее состояние, можно было бы сослаться на твою обостренную в условиях неволи чувствительность, а также на твою начитанность и общую, так сказать, культурность, но не один ты, а все или, во всяком случае, многие вслушивались в этот неожиданный голос, удивляясь его благотворному на себя воздействию.
Уже потом, лежа на койке в тюремной больнице, по-покойницки скрестив на груди свои загипсованные руки, ты вспоминал этот голос, подбирая ему определение, и нашел совершенно неожиданное – русский.
Не как национальную принадлежность, графу в паспорте, несуществующую уже, а как соответствие, суть.
В самом деле, раз есть русская душа, таинственная или нет – не важно, русский характер и что-то еще, сугубое, коренное, определяющее, – значит, подумал ты тогда, должен быть и русский голос…
Перебрав все знакомые тебе голоса, начиная с собственного, ты не смог приложить данное определение ни к одному из них, и в первую очередь к своему, а у американца он оказался русским!
Впрочем, не таким уж он был американцем.
Нет, американцем, рожденным в Штатах стопроцентным американским гражданином Ником Шерером, но с крепкими русскими корнями. Его проживший на белом свете сто один год дед, бывший белый офицер, бежал из Крыма в Турцию, оттуда уехал в Америку, где женился на русской же эмигрантке. В их семье сохранили русский язык, любовь к России и ненависть к большевикам.
Когда коммунистическая диктатура стала окончательно разрушаться, Ник Шерер прилетел в Москву.
Это было девятнадцатого августа девяносто первого года, и прямо из аэропорта поехал, как он сказал, «к русскому Белому дому».
Услышав эти слова, ты открыл глаза.
Тем своим голосом, вызывающим не просто доверие, а какое-то к себе притяжение, американец рассказывал то, что ты знал и о чем думал, но не решался сформулировать даже в мыслях, не говоря уже о том, чтобы прийти, как он, к чужим враждебно настроенным людям и начать вот так рассказывать, не опасаясь, что твое сокровенное знание никому, кроме тебя, не нужно, не боясь вызвать не просто недоверие, но насмешку и даже, может быть, смех.
Правда, боялся ты не так даже за себя, как за свое знание, – тебе казалось, что насмешливое недоверие лишит его значения, которое ты ему придавал, а чужой смех его бы просто уничтожил, но по сути это ничего не меняло – боялся.
А Ник Шерер не боялся, рассказывая негромко и доверительно, и все внимательно его слушали, и, становясь явным, значительное тайное знание делалось от этого еще более значительным, весомым.
В его рассказе даже были твои слова, которые ты не раз проговаривал про себя, и тебе захотелось воскликнуть: «Мои слова, это мои слова!» – но, разумеется, не воскликнул, порадовавшись за свои, хотя и произнесенные другим человеком слова и немного, совсем немного ему позавидовав.
Ты подумал, что если бы у тебя был такой же голос (свой ты терпеть не мог), то, может быть, не побоялся бы встать вот так же перед незнакомыми враждебно настроенными людьми и рассказать то, что видел и знал, чувствовал и понимал, не давая себе отчета в том, что, может, у американца потому еще такой голос, что он не боится того, чего боишься ты.
– И тогда я понял, почувствовал просто, что в Россию вернулся Бог! – с неподдельным удивлением произнес проповедник и замолчал, словно продолжая удивляться пережитому чувству, и вместе с ним удивлялись его слушатели.
Кажется, впервые было произнесено слово, которое ты запретил себе не только произносить, но и слышать, и именно в тот момент ты повернул голову и на него посмотрел, и стало совсем легко и свободно – там не было обмана, там не было ни малейшего обмана!
Голос принадлежал своему хозяину, как голос трубы принадлежит трубе, а голос кларнета принадлежит кларнету – гармония звука и носителя звука, в основе которого дыхание, дух.
Это был парень лет тридцати, невысокий, но стройный и широкоплечий, с крепкими, как у гимнаста, руками и широкой грудью, которую он втягивал в себя, сутулясь, как бы стесняясь своего телесного здоровья и несомненной физической силы. Он имел округлое простоватое лицо, приподнятые по краям в постоянной улыбке полные губы, крепкий подбородок, немного курносый нос и лучащиеся приветливым радостным светом глаза. Они были небольшими, маленькими даже, но из-за этого своего света казались большими, приковывая к себе взгляд. Его, видимо, всегда улыбающиеся глаза выражали радостное приятие жизни и веру в то, что она может стать еще лучше и обязательно станет.
