Канал этот, похоже, соединял Рону и Рейн. Он протянулся на довольно большое расстояние. Но все было именно так, ибо мы видели много барж, проплывавших мимо нас. Они лениво плыли под ивами. Это были немецкие, голландские баржи и еще отовсюду. Европа проплывала у нас под носом. На всех копошилась с засученными рукавами команда, и одинаковое белье сохло на веревках – нижнее белье Общего рынка. Мы веселились, отгадывая по шерстяным шапочкам, бюстгальтерам или размеру трусов страну, из которой они плыли. По своим размерам бельгийцы шли первыми. Подчас баржа с женщиной, вывешивавшей белье, проплывала перед самым носом Мари-Анж, которая развешивала наше. Происходил обмен приветствиями. Никто из этих славных людей не был шокирован, разглядывая наши голые задницы. Надо сказать, что мы здорово обгорели. Мужчины поглядывали на Мари-Анж, а девушки – на наши атрибуты. Рыжеволосые матроны обращались к нам с приветствиями на своем родном языке. Мы поднимали наши соломенные шляпы. То же происходило во время полуденного отдыха, когда Мари-Анж отдавалась нам. Баржи проплывали медленно, их лопасти еле вращались. Мужчина, в одних помочах обнимавший жену или мать, с внезапной строгостью склонялся к уху дочери.
Некоторые останавливались. Мы болтали с ними. Принимали приглашение подняться на борт. Кончалось это тем, что мы выпивали в темной каюте немного белого, шнапса или сливовицы. Чтобы попасть в каюту, приходилось сползать задом наперед по узким вертикальным лесенкам. При этом следовало беречь голову. Мы чокались на уровне воды. «Ваше здоровье, прозит», – лучше и проще ничего не скажешь. Дегустировали остатки угря, запивая его зеленым вином, ели тушеное мясо с пивом или селедку на закуску. Эти речники прекрасно организованы. И совсем не мудаки. Никто к ним не пристает. Никаких соседей. Они путешествуют с собственным домиком, как улитки. На барже есть нормальный холодильник, баллонный газ, телевизор… И они плывут вдали от дорог, машин, фараонов. На этих баржах, наверное, можно спрятаться. Отличный способ пересечь границу. Следовало бы с ними подружиться. И двигаться на перекладных по воде. В направлении Антверпена, Амстердама или Гамбурга. Переползая через плотины. Занимаясь любовью с Мари на диванчике на верхней полке каюты посреди шлюза, пока в иллюминаторе все выше поднимаются поля тюльпанов. И любуясь развешанным бельем на фоне мельниц, размахивавших крыльями.
Заведовала нашими деньгами Мари. Она сама ездила за покупками, знала стоимость каждой вещи и не тратила ни сантима больше, чем надо. Следила по газетам за потребительской корзиной. Помидоры дешевели – мы ели их с яйцами. Мы питались продуктами, которые нам рекомендовала реклама.
Она нашла маленький рынок неподалеку в деревне с труднопроизносимым названием. И ходила туда пешком, чтобы сэкономить бензин, да к закрытию, когда можно купить по дешевке. Например, три салата по цене одного, мой камамбер за полцены, но его надо съесть тотчас, а подчас и цветы, которые только расцвели и которые ей отдавали за гроши или вовсе бесплатно, чтобы освободить место или потому, что она была красивая.
Два раза в неделю, пока наша «диана» спала под деревьями с отключенным аккумулятором, она, напевая, совершала прогулку: три километра туда, три обратно. «Мне полезно ходить пешком, сбрасываешь жир, укрепляешь икры ног, мышцы живота, ягодичную мышцу. Нет ничего лучше для женщины. Да к тому же так красиво кругом!»
Мы видели, как она удалялась вдоль канала, весело покусывая травинку, держа корзину в руке. Надвинув шляпы на нос, мы садились на землю, чтобы половить рыбку, которую Мари потом нам готовила на ужин, слегка побрызгав лимоном. Запивали мы обычным белым вином.
Она возвращалась вся красная, как вареный рак, со следами пота и с запахом принесенных в корзине цветов. Там лежали мюнстерский сыр, чеснок, лук-скорода. Мы подхватывали товар, принесенный нашей разумной домоправительницей. Снимали с нее туфли, платье и все прочее. Давали ей выпить. Мы рассматривали ее икры, мышцы живота, мышцы ягодиц. Они становились все тверже, все больше подходили для сельскохозяйственных работ. Поначалу она жаловалась на ломоту, и мы ее массировали. «Через несколько дней все пройдет. Поначалу бывает трудно, а потом привыкаешь». С каждой неделей она становилась все крепче и превратилась в заслуженного пешехода. «Ты начинаешь понемногу привыкать к километрам на спидометре, надо пересмотреть скорость ходьбы», – говорили мы ей. Мы прокалывали ей прокаленной иголкой маленькие волдыри. Укладывали, чтобы она отдохнула. «Задери ноги, так кровь легче циркулирует». Мы улавливали на ней следы деревенской пыли, запахи рынка и кустарников. Мы торговались, как на аукционе: «Мой букет! Попросите мой букет! Мой лук! Мой перец! Кто унес мой салат?» Мы мешали ей умываться, чтобы она сохранила все эти вкусные запахи с солнечной кислинкой. С угодливой шампуньщицей было покончено. Волосы у нее стали жесткими, а руки красными от употребления марсельского мыла. «Я встретила винодела, – рассказывала она, – он просил моей руки».
По мере неумолимого падения нашей покупательской способности Мари-Анж после некоторых размышлений решила взяться за поденную работу. Мы не мешали ей, огорченные тем, что не можем найти себе работу из-за необходимости предъявлять документы. Она обошла парикмахеров Мюлузы. Но никто не нуждался в шампуньщице. Всюду штат был укомплектован. Они, впрочем, записывали ее адрес. На всякий случай.
Мы с Пьеро не двигались с места. Не ходили в город. Решили отказаться от всего лишнего – ресторанов, танцулек, киношек. В качестве дальновидных рантье мы сводили все к минимуму. Единственной роскошью была газета, которую Мари приносила нам с рынка. Нам хотелось быть в курсе событий, знать, не говорят ли о нас в оскорбительном тоне, не распространяют ли клевету. Но пока все было спокойно. О нас забыли, нас сбросили с пьедестала почета. Надо признать, мы никак не рекламировали себя. Зато газеты писали о росте преступности и бандитизма. Хорошая погода, жара, вероятно, обострили желания.
Нашим единственным развлечением была Мари-Анж, которая освобождала нас от культурных размышлений. Мари-Анж с ее проблемой. Ибо мы с большим жаром регулярно трахали ее с целью побороть ее фригидность. Но это было то же самое, что поиск кактуса на Новой Земле. А между тем мы старались, очень старались. Ночью и днем мы корпели над этим вопросом. Мы вели себя как работяги, как упрямцы, как искатели золота. Мы были обижены, как сильные математики, которые не могут решить детскую задачку о сообщающихся сосудах, над которой нам пришлось столько покорпеть. Мы были уверены, что решение где-то близко. Была затронута наша честь. Нам хотелось непременно расковать эту девочку. Хуже всего было то, что она извинялась за то, что докучает нам. Зрелище было тем печальнее, что нам приходилось иметь дело с прекрасно пахнущей женщиной. «Да оставьте вы, – говорила она нам, – такая уж я уродилась, ничего не попишешь, я олицетворяю брак изготовителя. У меня недостает какой-то хромосомы». Неужели ее неудачники родители-часовщики не могли ее снабдить идеально идущими ходиками? У нее был грустный вид утопленных прекрасных часов. А мы испытывали неприятное чувство провала. Нас поджидала полная деморализация.
Когда она уходила, мы совещались с Пьеро, рассматривая разные диагнозы, сверяя линии рук. Разрабатывали всевозможные средства лечения.
– По поводу этой девушки я тебе скажу следующее: за ней никто никогда не ухаживал, я имею в виду настоящее ухаживание. Ей этого явно не хватает. Надо прекратить рассматривать ее как дырку, как отверстие для затычки.
– Не смеши меня с ухаживанием! Мы разве плохо себя ведем с нею – да или нет?
– Выходит, недостаточно.
И мы с удвоенной силой проявляли нежность. Рассыпались в комплиментах, проявляя всяческое внимание. Поначалу Мари-Анж смотрела на нас как на марсиан, потом стала улыбаться, тронутая до глубины души. В конце концов она почувствовала себя оскорбленной, ибо нежность, когда к ней непривычен, тоже делает больно, как все доброе и незнакомое, например шампанское или солнце. Она брала нас под руки и стояла молча, словно набирая воздух в легкие после удара. Мы, похоже, нашли слабое место в ее кольчуге. Теперь оставалось в нее проникнуть, нанести дьявольский удар, чтобы противник сдался окончательно.
Ночью мы часами беседовали с ней, как с ребенком, которому снятся кошмарные сны, покуривая в темноте, попивая крюшон, пока она не засыпала спокойным сном. «Ты теперь не одна, – говорили мы ей, – тебе больше никогда не будет страшно, холодно ногам, тебя не разбудит будильник. У тебя два брата, два приятеля, два старых друга. Мы стираем прошлое и начинаем жить сызнова. Делаем это с помощью огромной губки». Это была тактика отравления на уровне подушки, которая должна была ее смягчить, заставить дрожать, выбрировать, как натянутую струну.
