— Это ты виноват! Как только ты появился, в жизни моей дочери начались неприятности! — накинулась на него Беатрис, едва увидев.
Она была раздавлена и не владела собой. Франсиско почувствовал к ней прилив сочувствия: впервые он видел ее без фальши, такой, какая есть, по-человечески страдающей и беззащитной. Она опустилась на стул и разрыдалась, и плакала до тех пор, пока не иссякли слезы. Беатрис не понимала, что происходит. Ей хотелось верить, что речь идет об обычном уголовном преступлении, как и заверила ее полиция; ей была невыносима мысль, что ее дочь могла быть жертвой преследования по политическим мотивам. Она не имела ни малейшего понятия об участии дочери в обнаружении трупов в руднике и даже мысли не допускала, что та могла быть замешана в темных делах, направленных против властей. Франсиско принес две чашки чая, они сели рядом и молча стали пить его, объединенные общим сознанием беды.
Вместе со многими другими во время правления прежнего правительства Беатрис Алькантара принимала участие в марше пустых кастрюль.
Она поддержала военный переворот: по ее мнению, он был в тысячу раз предпочтительней социалистического строя, — а когда президентский дворец стали бомбить с воздуха, она открыла бутылку шампанского, чтобы это отметить. Она пылала патриотическим энтузиазмом, но все-таки его не хватило на то, чтобы отдать свои драгоценности в фонд национального восстановления, из опасений, что позже, как говорили злые языки, они будут украшать жен полковников. Она приспособилась к новой системе, словно при ней и родилась, и научилась не упоминать о том, чего лучше не знать. Для душевного спокойствия нужно ничего не знать. В эту ночь, проведенную в клинике, Франсиско чуть было не рассказал ей о Еванхелине Ранкилео, убитых в Лос-Рискосе, тысячах замученных и о работе ее собственной дочери, но пожалел ее. Ему не хотелось злоупотреблять нынешними тяжелыми мгновениями, чтобы убить те стереотипы, которые составляли суть ее жизни. Он только расспрашивал о жизни Ирэне — ее детстве, отрочестве — и с умилением выслушивал непритязательные истории о ней, интересуясь самыми незначительными подробностями и проявляя любопытство влюбленного ко всему, что касается его избранницы. Они говорили о прошлом, — и так, между рассказами и слезами, прошло много часов.
В ту мучительную ночь Ирэне дважды была на пороге смерти, и возвращение ее в мир живых было подвигом. Пока врачи делали все возможное, чтобы оживить ее сердце электроразрядами, Франсиско Леаль вдруг почувствовал, как разум оставляет его, а сам он уходит в далекие времена, в пещеру, темноту, невежество, ужас. Он видел, как силы зла увлекают Ирэне в густой мрак, и в отчаянии подумал, что только магия, случай или божественное провидение не допустят ее смерти. Ему захотелось помолиться, но молитвы, которым в детстве учила его мать, на память не шли. Чувствуя, как земля уходит из-под ног, он попытался вернуть Ирэне к жизни силой своей страсти. Он принялся изгонять рок воспоминаниями о своем счастье с Ирэне, противопоставляя мраку агонии свет их встречи. Он молил о чуде: пусть его собственное здоровье, токи крови и душа перейдут к ней и помогут ей выжить. Он тысячу раз повторял ее имя, умолял не сдаваться и продолжать бороться; сидя на стуле в коридоре, он втайне говорил с ней, плакал не таясь и чувствовал на своих плечах груз веков, потому что ждал ее, искал ее, хотел ее, любил ее, вспоминая ее веснушки, детские ступни, дымку зрачков, аромат ее одежды, шелк волос, линию талии, хрусталь ее улыбки и спокойное забытье, когда после наслаждения лежал в ее объятиях. И так, словно безумный, он что-то бормотал сквозь зубы, безутешно страдая, пока не заалела заря и не проснулась клиника, — послышались хлопанье дверей, снование лифтов, шарканье тапочек, звон инструментов на металлических подносах и в горле — стук его собственного сердца; тут он почувствовал на своей руке ладонь Беатрис Алькантары и вспомнил о ней. Без сил, они посмотрели друг на друга. Они одинаково прожили эти часы. Она осунулась: на лице — ни следа макияжа, только стали заметны тонкие шрамы после пластической хирургии, — глаза опухли, волосы незавиты, блузка измята.
— Ты любишь ее, парень? — спросила она.
— Очень, — ответил Франсиско Леаль.
Они обнялись. Наконец-то они стали понимать друг друга.
Три дня Ирэне Бельтран была между жизнью и смертью, прежде чем пришла в себя: она умоляла взглядом, чтобы ей позволили бороться самой, собственными силами, или достойно умереть. Аппарат искусственного дыхания отключили, состояние легких постепенно стабилизировалось, кровообращение восстановилось, и тогда ее перевели в палату, где Франсиско Леаль мог быть с ней рядом. Из-за введения наркотических средств Ирэне почти все время спала, затерявшись в тумане тяжелых галлюцинаций, но она чувствовала его присутствие и, когда он вдруг отходил, звала его слабым и неустойчивым, словно у младенца, голосом.
Однажды вечером в клинике появился Густаво Моранте. Он узнал о случившемся из полицейской хроники: сообщение было напечатано в ряду с другими кровавыми происшествиями с большим опозданием и относилось к разряду уголовных преступлений. Только Беатрис Алькантара верила в эту версию, а обыск в своем доме посчитала странной выходкой полиции. У капитана же сомнений не было. В гарнизоне, куда он получил назначение, он выхлопотал отпуск для поездки к бывшей невесте. В клинику явился в гражданском: так было рекомендовано Верховным главнокомандованием, ибо оно не желало, чтобы военная форма на улицах мозолила глаза и создавала впечатление оккупированной страны. Он постучал в дверь палаты, и ему открыл Франсиско, удивившись, что видит его здесь. Они смерили друг друга взглядами, пытаясь разгадать намерения соперника, но тут больная застонала, и оба поспешили к ней. Ирэне по-прежнему неподвижно лежала на высокой кровати, похожая на деву из белого мрамора, высеченную на крышке собственного саркофага Только копна ее волос сохраняла свет жизни. Ее руки были мечены иглами и зондами, она едва дышала, прикрыв глаза, а сквозь веки проступали сумрачные тени. Как он любил эту женщину! Но теперь, увидев ее жалкое исполосованное тело, которое вот-вот растворится в ирреальном пространстве комнаты, Густаво вдруг почувствовал ужас и его охватила дрожь.
— Она будет жить? — пробормотал он.
Уже несколько суток Франсиско проводил бессонные ночи у ее кровати и научился замечать самые слабые признаки улучшения; он прислушивался к каждому ее вздоху, старался угадать ее сны; без его внимания не оставалось даже самое незаметное движение. Он был на вершине счастья: ведь она уже дышала без помощи аппарата и могла слегка шевелить пальцами, — но для капитана, который не видел ее в критическом состоянии, это жуткое зрелище было жестоким ударом, и Франсиско это понял. Он забыл, что этот человек — армейский офицер, — он видел только мужчину, страдающего из-за женщины, которую тот любит так же, как и он.
— Я хочу знать, что произошло, — подавленно сказал Моранте, опустив голову.
Надеясь на то, что любовь к Ирэне победит верность мундиру, Франсиско рассказал ему все, не скрывая своего участия в обнаружении захоронения. В тот же самый день, когда было совершено покушение на жизнь Ирэне, несколько вооруженных людей ворвались в ее дом и перевернули все вверх дном, начиная с матрацев, которые они вспороли ножами, и кончая флаконами с косметикой и кухонными кастрюлями, содержимое которых было вывернуто на пол. Унесли ее магнитофон, кассеты и записную книжку с адресами. Уходя, пристрелили Клео, оставив собаку подыхать в луже крови. Беатрис не было дома, она сидела в коридоре клиники, где боролась со смертью ее дочь. Роса пыталась их остановить, но получила такой удар прикладом, что у нее перехватило дыхание и пропал голос. Роса пришла в себя, лишь когда они ушли, тогда она положила собаку в подол передника и, покачивая ее, как в колыбели, дождалась, пока та не расстанется с жизнью, чувствуя рядом присутствие человека. Вооруженные люди заглянули и в пансион «Божья воля», посеяв панику среди пациентов и лечащего персонала, но быстро оттуда ушли: они поняли, что испуганные старики — за пределами жизни, а значит, и за пределами политики. На следующее утро обыскали помещение редакции и изъяли все, что было найдено в письменном столе Ирэне Бельтран, даже старую ленту с ее пишущей машинки и использованную копирку. Отбросив осторожность, которая за последние несколько лет стала его вторым «я», Франсиско рассказал капитану о Еванхелине Ранкилео, безвременной смерти сержанта Риверы, исчезновении Праделио и семьи Флоресов, о массовых расстрелах крестьян, лейтенанте Хуане де Диос Рамиресе и обо всем, что всплыло в его памяти. Он выплеснул всю ярость, накопившуюся в нем за столько лет молчания, показав Густаво другую сторону действий правительства, — ту, которую офицер не видел, потому что был среди стражей нового порядка Франсиско не забыл о замученных, убитых, о стойкости бедняков, о богатых, поделивших между собой родину, как прибыли в сделке, и капитан, побледнев, молча слушал — раньше он никогда бы не потерпел, чтобы такое говорили в его присутствии.
