Официантка понуро улыбается. Шерри провожает ее сочувственным взглядом, который тут же суровеет, когда она оборачивается к Свенсону.
– Тед, ну ты же обещал!
– Что обещал?
– Что не будешь цепляться к людям. Эта девочка вполне могла бы быть твоей студенткой.
Свенсон смотрит на нее с ужасом. Да нет, это не про Анджелу. Шерри просто констатирует очевидное.
– Может, потому я и цепляюсь. – И вообще, он не помнит, что когда-нибудь такое обещал.
– Ты же прекрасно понял, что она имела в виду – дежурных блюд нет. Просто не хотела нас огорчать.
– Ей, видите ли, кажется, что дежурных блюд нет. Что, у всех кругом разжижение мозгов? Тебе же не кажется, что у больного ангина. С этим нужно бороться. Надо их приучать говорить прямо.
– Господи, – вздыхает Шерри. – Ты рассуждаешь как восьмидесятилетний старик.
– Просто восхитительно! – говорит Свенсон. – Мы тратим сотню баксов на обсуждение того, показалось ли официантке, что дежурных блюд нет.
Те же и официантка. Она приносит вино, разливает его по бокалам, пролив при этом немного воды из ведерка со льдом, в котором подана бутылка.
– Вы уже выбрали?
– Я буду оленину, – говорит Шерри.
Господи, прошу тебя, молит Свенсон, пусть оленина окажется жесткой, пусть Шерри сосредоточится на мясе и не смотрит на него, Свенсона, когда он будет говорить о том, о чем должен сказать. Свенсон заказывает лосося и в ту же секунду думает: сколько же тому лососю пришлось проплыть, чтобы добраться до Вермонта. Но у него нет сил изменить ни ход мыслей, ни заказ.
Шерри подымает бокал.
– За то, чтобы хуже не стало.
– Это уже вряд ли возможно, – говорит Свенсон. – Давай выпьем за… за терпение!
– Отлично! – чокается с ним Шерри. – За терпение!
Они быстро пьют и, не сговариваясь, благодарно улыбаются друг другу. Настроение почти благостное, и Свенсон, подлив им еще вина, говорит:
– Знаешь, я в сегодняшней «Таймс» в разделе «Наука» прочел странную статью – про какую-то новую болезнь, что-то связанное с поражением функций мозга.
Несмотря на все принятые им решения, он, похоже, снова врет. Это он прочел во вчерашней газете. Сегодня он газет не читал – слишком был занят размышлениями о том, что жизнь его кончена. Он уже ждет, что Шерри его поправит, напомнит, что «Наука» была в прошлом номере, но она, слава богу, пропускает это мимо ушей, и он продолжает свой рассказ, хоть и совершенно не помнит, почему завел об этом речь.
– Так вот, при этом поражается какая-то часть мозга, вследствие чего больной постоянно слышит запах рыбы.
– Рыбы? – переспрашивает Шерри.
– Рыбы.
– Не верю, – говорит Шерри.
– Не веришь? Но об этом же написали в «Таймс». Почему ты им не веришь?
– Потому что рыба – это как-то слишком банально. Почему не мазут? Или кофе? Или ацетон?
Если Шерри решила, что это слишком банально, как она отреагирует на то, что он пригласил ее поужинать, чтобы признаться в своем романе со студенткой? Собственно, это был не вполне роман, но эта тонкость может от нее ускользнуть, особенно когда она узнает, что жалоба была подана самому ректору.
Шерри говорит:
– По-моему, День благодарения прошел вполне удачно. Я имею в виду Руби. Какие у нас планы на Рождество?
– Я уже и забыл про День благодарения, – бормочет Свенсон. – Я вообще мало что запоминаю.
Свенсону невмоготу знать то, чего не знает Шерри, то, что изменит все. Как будто он смотрит фильм, где она героиня: он знает, что сейчас она завернет за угол, где ее поджидает убийца; он хочет – как в детстве – закричать, предупредить ее, хотя сам и есть тот убийца, затаившийся во тьме.
– Но речь же не о прошлом, а о будущем, – говорит Шерри. – Взгляни на свой магический кристалл. Как тебе кажется, приедет она домой на Рождество?
– Надеюсь. – Больше Свенсону сказать нечего.
Шерри вдруг говорит:
– Знаешь, я так рада, что мы с тобой сюда приехали – вдвоем. Свенсон должен сказать ей сейчас. Но он дожидается, пока подадут ужин. Он надеется, что за едой Шерри расслабится, и это смягчит удар. Он радуется, когда им приносят заказ, не оттого, что голоден, а потому, что теперь официантка скроется надолго. Ему противно, что лососина так легко расслаивается. Он нанизывает на вилку крохотный кусочек и через силу глотает его.
– Зуб все болит? – спрашивает Шерри.
– Иногда.
– Тебе нужно срочно им заняться. Боюсь предложить тебе попробовать оленину. А она великолепна.
– Обещаю завтра же позвонить врачу. Да, кстати, об обещаниях… – Он делает глубокий вдох. – Мне нужно кое-что тебе сказать. Обещай, что не возненавидишь меня.
– Знаешь, меня подобные просьбы всегда настораживают.
– Я серьезно. – Тон у Свенсона такой, что Шерри откладывает на тарелку ребрышко, которое она с упоением обсасывала.
Взгляд ее холоден и суров.
– Ты переспал со студенткой?
Что ж, теперь Свенсон избавлен хотя бы от одной проблемы: как это сформулировать. Почему-то оттого, что Шерри сама это сказала, все звучит не так уж серьезно. Она обо всем знает.
– Я не то чтобы с ней переспал, – говорит он и понимает – увы, слишком поздно, – что Шерри ничего не знала.
– А что же тебе… помешало?
– У меня зуб сломался.
Да, нашел что сказать – грех его теперь увязан с определенным временем, с воспоминанием, с очередной ложью, с тем, чему Шерри успела посочувствовать.
– То есть ты собирался с ней переспать, но у тебя сломался зуб, так?
– В общем, так, – говорит Свенсон.
– Она что, дала тебе затрещину?
– Нет, – отвечает Свенсон. – А наверное, следовало бы.
Может, в таком случае ей не пришлось бы поручать эту миссию ректору. Только теперь он понимает, что совершил огромную ошибку – рассказал все Шерри в ресторане, как будто она его очередная подружка и отношения у них еще настолько шаткие, что он не рискнул говорить с ней с глазу на глаз, а ведь тогда Шерри могла бы сохранить хоть крупицу собственного достоинства. С лица ее с устрашающей быстротой слетает благостное выражение, и это настолько очевидно, что даже поглощенные друг другом влюбленные оборачиваются посмотреть, что за драма разыгрывается за соседним столиком.
– Как ты узнала? – спрашивает Свенсон.
– Ты думаешь, я полная идиотка? – говорит Шерри. – Ты меня всегда считал идиоткой.
– Неправда! Ты человек с феноменальной интуицией.
– Иди ты к черту! – чуть ли не кричит Шерри, и юная пара уже в открытую глазеет на достойную мыльной оперы сцену крушения великой любви. – Да ты на меня смотри! – кричит Шерри. – Что ты на них уставился? – Парочка шарит глазами по залу – ищет официантку. – Ты мне одно скажи. Это она тебе звонила, когда ты якобы был в Нью-Йорке?
– Думаю, да, – говорит Свенсон. – Только я на самом деле был в Нью-Йорке.
– А как ты думаешь, с кем ты отправился встречаться, когда нам с Руби сказал, что едешь в Нью-Йорк?
– Я был в Нью-Йорке. На ланче с Леном. – Как радуется он каждой возможности сказать правду. – О таких вещах я не вру. Из суеверия. Вот если бы мой самолет рухнул и…
– Жаль, что этого не случилось, – обрывает его Шерри. – Она хорошенькая?
– Ни капельки.
– Тогда что в ней такого? Молодость? Роскошная фигура? Что?
– Да нет же. Она… она умеет писать.
– Умеет писать? Так дело в ее талантах? А тебе ни разу не пришло в голову, что твое желание переспать с этой девицей могло… Повлиять на твой литературный вкус?
– Все совсем не так было, – говорит Свенсон. – Если бы не книга, которую она пишет, я бы на нее второй раз и не взглянул. – Зря он сказал про второй раз. Шерри и про один-то слышать невыносимо.
– А-аа, поняла, – говорит она. – Ты не со студенткой трахался. Ты с книжкой трахался. Ты как восторженные поклонницы, эти цыпочки, которые после чтений на тебя вешались, потому что думали, будто ты знаменитый писатель. – Теперь уже Шерри зря сказала думали. – Только ты хуже всякой поклонницы. Ты – вампир, насосавшийся девичьей крови. Родная дочь отказывается с ним разговаривать, потому что он забыл о ее существовании – настолько зациклился на себе, на своих проблемах, погрузился в свои мелкие мыслишки, что у нее остался один-единственный способ привлечь к себе внимание – закрутить роман с парнем, репутация которого настолько сомнительна, что о ней известно даже ее папаше, витающему в заоблачных высях.
У Свенсона была совсем иная версия взросления Руби. Но после слов Шерри все кажется простым и понятным.
– Не надо быть Зигмундом Фрейдом, чтобы сообразить, что это как-то связано с Руби. – Шерри отложила вилку, а нож зажала в кулаке. – Это же замещение – ты завел себе другую дочку. Поэтому все и происходит именно сейчас. А я-то думала, не произойдет: сколько раз почти случалось – и все-таки нет, рассасывалось. Ты западал то на одну, то на другую, начинались сюсюканья, мол, мисс Такая-то ну очень талантливая, а потом все приставал ко мне с вопросами, может ли кто-нибудь находить тебя привлекательным, будто не спрашивал о том же очередную девчушку, которая привлекла твое внимание… Однако всякий раз пуля просвистывала мимо. Ты сам себя отговаривал – холодной водой обливался или еще что, уж не знаю. Но я все знала. И думала, раз этого раньше не случалось, и на сей раз не будет. Только вот просчиталась. Нельзя, услышав про какие-нибудь банальные мужские глупости, думать, что твой-то муж на такое не способен. Банальность она оттого банальность, что все вы, мужики, рано или поздно так поступаете.
