Люся испуганно посмотрела на гостью, с нее сразу слетел хмель. Даже дом насторожился, подслушивая всеми своими углами и схоронами, обвитыми паутиною, словно бы вместо пауков там заселились американские уши.
— Еще выпьешь? — спросила с жалостью. — Он что, того?
— Да нет… Он дождется, когда я рожу, и убьет меня. Кого больше? — Вздохнула с облегчением, будто грядущая смерть от руки мужа доставит ей радости. — Он, Люси, остервенел, как собака. У него клыки прорезались, да, а с таким я не слажу. Он мне подкинет по злобе гаденыша с двумя рожками. — Миледи забыла недавние слезы и легко рассмеялась, ее сочные толстые губы обвисли, как два перезревших подберезовика. — И еще у меня свои заботы. Я получала в школе сто двадцать, на хлеб с маслом хватало, а тут цены вскочили в десять раз в одну ночь. Устроилась на почту на сто рэ, и теперь надо велосипед завести. Тут две прямых выгоды: и на работу ездить, и по совместительству — почтальоном. Так хорошо будет почту развозить. Я вчера вышла из дому, а над нами, на бугре воинская часть, и солдаты смотрят на меня. Они рыжих любят. Ну, думаю, надо обороняться, а вдруг задумают напасть… Раньше не боялась, а теперь боюсь.
— Так ты собаку заведи…
— Думала, но третьего члена семьи мне не прокормить. Если овчарку, надо кило мяса в день. Умереть легче. Я решила вот что. У дяди моего, он мильтоном, есть свисток. Я его попрошу, и если кто полезет, то буду свистеть. Народ у нас любопытный. Услышат свист, захочется им узнать, в чем дело. Выйдут, и так я спасусь. — Миледи умолкла, с ожиданием чего-то посмотрела на потемневшее окно, на котором, как кружевные подзоры, висел сахаристый подтаявший снежок. — Я еще решила парники завести. Рассаду уже высадила. Это очень выгодно. Только надо высчитать, сколько пленки потребуется. Ведь надо как-то выживать, верно? Ползать-то не хочется ни перед фарцой, ни перед форсой. Пузыри, тьфу. Нажралися, клопы… И лапки кверху не хочется.
Девочка-недоросток, еще наивная совсем и глупая, сидела перед Люсей, напряженно обнимая ладонями бокал; сквозь тонкие музыкальные пальцы, казалось, просвечивало бордовое вино, иль то по чутким сосудцам проливалась жалобная кровь, выпрашивающая любви? Люся вдруг почувствовала себя ужасно старой и изжитой, а вечер, так хмельно начавшийся, показался отвратительным фарсом. Закашлялся в гостиной хозяин, намекая, что гостью пора выпроваживать.
— Ты явись ко мне в больницу. Я еще посмотрю. — Люся встала, потянулась с хрустом, как гончая, выгибая костлявую, неоткормленную спину. — Расскажешь, что в городе тебе насоветовали. Надо, милая, тебе спешить…
Ротман шел на работу и, оскальзываясь на покатях мартовской дороги, клял собачью жизнь. Небо взялось голубенью, снега сахарно искрились, а хотелось по-собачьи выть. Все обрушилось, и мечты, как репьи, в один день унесло ветром. Мир, такой устойчивый и надежный прежде, вдруг рухнул на четыре кости и, поскуливая, стремительно покатился вниз, в пропасть, уже и не чая зацепиться за мерзлый склон хотя бы одним ноготком. И без того-то крохотные производства, кое-как державшиеся на ужищах и подпорках государства, словно колхозные коровы по веснам, вдруг разом приказали долго жить, а слободские мужики лишились постоянной работы. В унынии, не зная, что и подумать, словно бы отыскивая обидчика, обвели они взглядом окрест и, не найдя виноватого, принялись пить горькую, подгоняя друг дружку, чтобы сыграть в ящик заодно; и даже вот мостки и подворье перестали огребать, позабыли лопату и пешню, без чего ни один дом на северах не стоит, и вот по этим-то горбам и увалам, по катыхам и надраенным валенками раскатам и пытал судьбу редкий народец в поисках хлеба насущного. Только Саша Баграмян процветал в своем фанерном «шопе». Да вот Вася Лампеин загребал, по слухам, огромные деньжищи, открыв при своей гробовой артели «В мир иной» столярку и похоронный магазин «Чудо». Счастливчик торопился «в новых условиях демократии» снять пенку, потому что городок невелик и скоро вовсе изредится при таких темпах и испротухнет на своих же костях.
Вчера Ротману достался случайно сюжет из простонародной жизни «под Писемского». Молодая женка просилась слезно на автобус, чтобы ее отвезли с больным ребенком за реку в рабочий поселок. Шофер отказался, и тогда она на задах «шопа» добыла картонную коробку из-под папирос, положила девочку и потянула радость свою неиссякновенную через ледяные заторы в больницу. Поздно вечером она попала к врачу, но дочь уже была мертва…
«Скоты, ах скоты, — бормотал Ротман, в очередной раз едва устояв на ногах и ошалело мотая головою, будто в загривок впилось осатаневшее оводье. Эту историю он сразу пристегнул к своей беде, и она получила особенно жуткий окрас. — Мордастый гайдаришко проглотил мои деньжонки и эту вот несчастную девочку. Циники, они сожрали наши кровные, пропустили сквозь гнилой желудок, и ни одна скотина не поперхнулась, не подавилась. Змеи подколодные. Нужна на вас варфоломеевская ночь, собаки. Чтобы, как перепелов, нанизать на один шампур».
Благо дорога до редакции короткая, и пыл Ротмана скоро иссяк, иначе бы он взорвался от смертельной обиды. Обивая о ступеньку крыльца ботинки, Иван рассудительно подумал: «Настоящее — это бабочка-однодневка. Оно рождается из будущего и стремительно перетекает в прошлое. И если нет настоящего, то стоит ли так из-за него страдать? И что скулить, обижаясь на день нынешний? И он схлынет, как вешняя вода, оставив мусор и грязь».
«Но в этой грязи и мусоре предстоит жить тебе!»
«А я не стану так жить. Я смахну пыль с ушей, чтобы не надули в очередной раз, или сбегу в землю обетованную от этого разгильдяйского народа. Блаженные! Их извозили в дегте, изваляли в перьях, с позором провели для глума по всем площадям мира, а они еще токуют, как глухари: „Лимит на революции исчерпан. Новой революции нам не выдержать“. Ну и прейте под бревном до полного изнеможения костей».
Дней десять назад Ротман был у друга Фридмана. Устроили парламентские слушания по вопросу: как жить дальше и стоит ли вообще жить. Григорий Семенович решил, что жить можно, и даже хорошо жить, и вдруг подсказал, слегка заикаясь: «Слушай, Ваня, не мне тебя учить, но вот мой дружеский совет. Бери под себя газету, и тогда можно стричь купоны. Конечно, дрянь листок, больших бабок не выжмешь, но!.. Будешь подыгрывать чьим-то интересам, как ведется на Западе испокон веку, а там и копейка побежит. Возьми в союзники бухгалтера и кассира, а закадычных друзей по перу прижми деньгой. Или гони вон. Ступай, мой друг! А я тебе помогу, чем смогу. Да поторопись, время — деньги! Кто смел, тот и съел. Смелость города берет».
Легко сказать: бери под себя газету. Близок локоток, да не укусишь.
Неделя, которую положил на дело друг Фридман, прошла, а Иван никак не мог подступиться к замышленному: интриги, подкопы, свары, дележ власти — в общем, тот еще сволочизм, в котором Ротман не поднаторел, хотя и живывал в столице. Да еще совесть мешала, как гвоздь в сапоге, и стыд заедал. Все мнились укоризны и людской оговор. Де, беден, да честен, а тут залезла блоха не в свою шерсть. И Бог вот подсказки не дает, сумеречней день ото дня его образ, угрозливы сдвинутые брови, испытующи очи, горек изгиб губ. В каждую ночь, молясь, подливал маслица в лампадку, чтобы разглядеть обнадеживающие перемены в лике, но Спаситель не мягчел…
Народец в редакции, будто собачья свора, только и ждал Ротмана, чтобы ополчиться. Удивительно, но будто внезапным ветром беды их согнало в один гурт, чтобы волею редактора в сих стенах связаться в один тугой веник.
— А… Явился не запылился! — язвительно, с каким-то торжествующим металлом в голосе возгласил на всю газетную обитель благородный Валя Уткин. — Витязь без тигровой шкуры, только что тебя поминали.
— А я живой… Рано меня поминать, — буркнул Ротман. — По какому случаю? Иль грозу ждете по весне и внезапный ливень? Боитесь, что смоет вас, как безмозглых кутят. Ты-то, Кроха, о чем думаешь?
— Не Кроха, а Кроха, — обидчиво поправил редактор газеты. Он был ростом метр с кепкой, но вырублен из пня, с моржовыми усами и породистым носом. На него постоянно заглядывались женщины бальзаковского возраста, чем Анатолий очень гордился. Жил он во дворе редакции во флигельке и своей постоянной неряшливостью в одежде, лохматой головою походил на побитый дождем сноп из суслона. — Ты вот материалы не сдаешь, а газета чахнет. Ты не отвечаешь духу обстановки и живешь для себя.
— Какой дух, какой? — взвился Ротман, не глядя в глаза собратьям по несчастью. — Деньги собачьи пошли, накрутили баранок, ничего на них не укупишь…
Но Валя Уткин, знаток бабьей психологии, следил внимательно за перепалкою; он боялся, что верх останется за Ротманом, а тогда легко станет рассеять боевые засадные полки, которые сейчас мирно зевали за соседним столом: девка-практикантка в шальварах, рожа — заревом, глаза лупастые, ну дура дурой, и одутловатый производственник в очках, с кудерьками на постоянно потном от вселенских дум челе.
