Белый пух в оконных нишах и тишина, а в ней монотонное посвистывание снегирей, шелушащих семена сирени. Приближающееся путешествие пробудило в Томаше интерес к географии Для этих уроков использовался немецкий атлас изданный в 1852 году. Мать исправляла в нем карандашом границы государств, ибо многие из них имели теперь другие контуры. В атласе не были обозначены ни Гинье, ни окрестные селения. Обижаться на это не имело смысла, но Томаш думал о картах вообще: ты тыкаешь пальцем в какую-нибудь точку, а там, под пальцем — леса, поля, дороги, деревни, ходит множество людей, и каждый из них особенный, чем-то отличающийся от других. Ты поднимаешь палец, и ничего нет. И если в костеле у него появлялся соблазн воспарить и смотреть сверху на коленопреклоненных людей, то здесь ему хотелось раздобыть волшебное увеличительное стекло, которое извлекало бы из бумаги все, что там кроется. Чем больше внимания уделяешь этому пространству с его очертаниями материков, кружочками и линиями, тем больше оно привлекает. Это все равно, что ваять две цифры — один и два — и представлять себе, что там между ними. Если бы можно было нарисовать карту; на которой были бы обозначены все дома и люди, — где каждый из них стоит или куда идет, — то ведь остались бы еще лошади, коровы, собаки, кошки, разнообразные птицы, рыбы в Иссе. А если и их нарисовать — то блохи на собаке, и блестящие жуки в траве, и муравьи, и так далее. Значит, карта всегда бывает неточной. И, корпя над ней, делаешь еще одно открытие: здесь, на стуле я один, а там, под моим пальцем, задержавшимся над пустым местом, где должно быть Гинье, — другой. Я указываю на уменьшенного себя. И этот другой "я" — не такой, как "я" здесь, но уравненный, смешанный с другими людьми.
День прибавлялся. Дедушка возвращался из поездки по делам в очень хорошем настроении, потому что его усилия наконец возымели действие. Ему обещали, что власти признают раздел Гинья между ним и Хеленой. В конечном счете донос Юзефа не повредил. Юхневичи должны были переехать после Юрьева дня — их имение действительно парцеллировали.
Вот уже и Вербное воскресенье — правда, без зайчиков на вербах, среди мороза и снега: в этом году весна запаздывала. Потом из-под перегнивших листьев и хвои пробивались голубые цветы печеночницы, а Томаш размышлял, что это последняя весна, и, может быть, он уже никогда сюда не вернется. Он долго бродил по парку, пока, наконец, не присмотрел местечко на склоне, посреди квадратной полянки. Выкопав молодой каштан, он перенес его туда и посадил. Если когда-нибудь он снова окажется в Гинье, то первым делом побежит на эту полянку проверить, каким большим выросло его дерево.
Вода в Иссе была еще ледяной, только у берега из нее высовывались первые трубочки листьев светло — зеленого цвета, а на середине отражались клубящиеся облака. Однажды на тропинке в прибрежных зарослях он встретил подругу своих детских игр Онуте. Время от времени он видел ее издалека, но теперь это произошло не так, как обычно. Она остановилась и какое-то мгновение разглядывала его как будто с любопытством, а точнее со странным выражением лица. Это была уже взрослая девушка. Она потупилась, а Томаш, почувствовав жар за воротником и на щеках, с суровым видом прошел мимо. За суровостью скрывалась дрожь, но Онуте могла подумать, что он, уже почти пан, пренебрегает ею. Так предполагал Томаш впоследствии, когда опасность миновала, и ему было обидно.
Через шесть месяцев после свадьбы Ромуальда и Барбарки у них родился сын. Голые черные борозды проглядывали на полях из-под тающего снега, но, хотя было начало апреля, опять подморозило, и в костел они везли его на санях. При крещении ему нарекли имя Витольд.
Хмурое небо, в лозняке каркали вороны, бич Ромуальда — с красной кисточкой, для парадных выездов — небрежным движением стегал коня по хребту. Барбарка приоткрывала клетчатый сверток и заглядывала внутрь: ребенок спал. Они ехали, разумеется, не зная ничего о времени, которое отмечено не только возвращением весен и зим, колыханием зреющих хлебов, прилетом и отлетом птиц. Земля, по которой скользили полозья выкрашенных в зеленый цвет саней, не была вулканической, из нее не извергался огонь, и никто здесь не думал о пожарах и потопах, свойственных человеческой истории.
Витольд раскричался перед самым домом. Барбарка положила его в колыбель-качалку и, укачивая, оглядывалась на накрытый праздничный стол. Быть хозяйкой у себя дома — большая радость. Когда она открывала дверцы буфета, где пахли испеченные ею булки, ее переполняла сладость, равная их сладости. Мои булки. Мой муж. Мой сын. И, что не менее важно, мой пол — половицы скрипят, и скрипят шнурованные башмачки. Итак, лицо ее сияло, входили гости, Ромуальд потирал руки и говорил: "Ну, Барбарка, давай подкрепимся".
Старуха Буковская, осмотрев внука, пришла к выводу, что он похож на сына не на невестку. Ей приходилось утешать себя и этим, и опрокидыванием рюмки за рюмкой. Потом за окнами сгущалась ночь, в ветвях посвистывал оттепельный ветер, и если бы кто-нибудь подошел, привлеченный светом, то увидел бы, как они смеются, тяжеловато откидываясь на спинки стульев, а собаки (которым зимой из-за холода разрешалось находиться в доме) чешутся посреди горницы. Когда собака чешет шею задней лапой, она стучит по полу, но стекло не пропустило бы звук.
Волк на краю леса поворачивает голову в сторону светящегося в темноте окна и с минуту наблюдает за непонятным людским жилищем, навсегда отделенным от того, что он способен постичь. А, может быть, такой квадрат привлекает и других, более смышленых существ? Правда, если это, к примеру, черти во фраках, то они скоро будут наказаны за интерес к происходящем внутри человеческих домов. Мелким делам они придают слишком большое значение, чтобы сохраниться в памяти жаждущих пропорции людей. Вскоре уже никто на берегах Иссы не будет рассказывать, что видел одного из них, болтавшего ногами на мельнице, или слышал их танцы. Если бы и рассказывал, верить в это не стоит.
Оттепельный ветер был западным, с моря. На волнах между беретами Швеции и Финляндии, между ганзейским городом Ригой и ганзейским городом Данцигом качались корабли и гудели во мгле. Барбарка пеленала ребенка, держа его за ноги и слегка приподнимая маленькую попку, вызывавшую в ней умиление. Этого умиления, а также ее чувств, когда она расстегивала блузку и давала сыну грудь с голубовато просвечивающей жилкой, не следует выносить за пределы соответствующей им сферы опыта. На границе животного и человеческого суждено нам жить, и это хорошо.
Приблизительно в это же время Ромуальд нанял нового батрака, Доминика Малиновского. Если Домчо впервые в жизни покинул Гинье, значит, у него были на то серьезные причины.
Они с хозяином, у которого он работал той зимой, стояли тогда в овине и молотили цепами зерно. Может быть, стычки можно было избежать, несмотря на то, что еще с утра все к ней шло. Домчо умел сдерживаться. Его рот всегда был узким и сжатым от утаивания того, что он хотел бы сказать, но не мог. В зрелость он входил все более похожим на тощую хищную птицу. Иногда его так и подмывало схватить этого негодяя за горло, но он знал, что поддаваться своим желаниям опасно. "Бух" — поднимал эхо цеп старика, "бах" — отвечал ему цеп Домчо. Так, на два голоса, они и работали. Потом сделали перерыв, потому что старик должен был вволю накричаться на кого-нибудь из домочадцев. Собственно, с этого все и началось.
Этим "кем-нибудь" была служанка того же возраста, что и Домчо, который считал ее глупой и напрасно дающей собой помыкать. Впрочем, неважно, какие он испытывал к ней симпатии, — довольно того, что теперь он сказал слово в ее защиту: А затем жилистая, ожесточенная сила старика столкнулась с силой Домчо, и он чувствовал под своим и пальцами это горло, держал его секунду в воздухе и швырнул на землю, так что тот аж застонал. Домчо выходил за ворота, слыша за спиной проклятия.
Миг торжества. "Ты не будешь мной командовать". Однако, подходя к избе возле парома, он начал думать, что из этого может выйти. И, действительно, вышло. Старик восстановил против него других богачей — они держались вместе, и с тех пор Домчо уже не мог рассчитывать у них на заработок. Нужно было искать работу — выпало в Боркунах.
А пока Домчо сидел дома и вырезал из дерева ложки, квашни и клумпы, чтобы каждый день приносил хоть немного денег. Иногда мать с лавки напротив наблюдала за его ловко сновавшими руками. Она говорила "земля", и тогда он поднимал глаза на ее изборожденное морщинами лицо, на рот в скобках двух глубоко врезавшихся складок кожи. Всегда одно и то же, ее ходатайство о получении земли по реформе. "Ведь Юзеф говорил". "Везде уже парцеллируют…" Домчо ничего не отвечал. Он склонял голову и вонзал свой нож в липовое дерево с большим, чем обычно вниманием. Задумавшись, он медленно вел лезвие к себе, прочерчивая длинную борозду.
