В шесть часов Лида, оставив в реанимационной Валентина Ильича, ушла к себе в ординаторскую. В открытую форточку ветер забрасывал дождевые капли. Влажный, пахнущий прелью, он приятно обдувал горящее лицо. Лида закурила, сняла босоножки и прилегла на диван, подняв ноги на невысокую его спинку. Стопы и голени гудели, Лида прислушивалась к этому приятному гулу, напомнившему вдруг почему-то прогретое солнцем летнее поле. И она представила себе Германа в белой рубахе с закатанными рукавами. Короткие, с проседью, густые волосы его разметаны по лбу — как тогда, на лодке… Лида прикрыла глаза. Вот они вдвоем в тихо и радостно гудящем летнем поле, лежат в теплой пахучей траве, среди цветов… Лида открыла глаза, улыбнулась.
Тот, кто десять часов кряду не отстоял на операции, не побегал вокруг реанимационной койки, не может даже представить себе, как приятно лежать, задрав ноги, подумала Лида. Не может насладиться в полную меру покоем и тишиной. Разве только воевавший солдат?.. Отвоевали они Женю Харитонова? По крайней мере, с сердечной слабостью, кажется, справились. И почка работает отлично. Теперь как будто уже можно надеяться на успех. И каждый отвоеванный час — лишний шанс на полную победу. Какой он все-таки молодец, Федор Родионович!..
В четверть седьмого в ординаторской в очередной раз зазвонил телефон, и Герман, оторвавшись от отчета, взял трубку. Звонили все, непрерывно. Даже Ванечка. На этот раз звонил Кирш.
— Ну, как там у вас дела?
— Пока все в порядке. Ты откуда звонишь?
— Из зала ожидания. Оказывается, на подоконнике тут стоит телефон, за шторой…
— Что у твоих женщин? Как прошла операция?
— Тоже как будто все в порядке. Вера проснулась уже несколько часов назад.
— Приветы передал?
— Нет. Я тут сижу так, без контактов… А почка работает?
— Работает.
— И с сердечной справились?
— Кажется.
— Здорово все-таки получилось, — после небольшой паузы сказал Алексей Павлович.
— А ты, смотрю, совсем уже отошел после родов, — рассмеялся Герман.
Поговорили еще минуты две, потом Герман но пути в палату к Жене Харитонову зашел к Борису. Тот спал. Сестра сидела у окна и кокетничала с милиционером. Кухнюк, уже не такой потусторонне бледный, не отводил от Бориса темных глаз. Заметив Германа, сестра поднялась ему навстречу:
— Все в порядке, Герман Васильевич. Давление и пульс стабильны, повязка промокла незначительно.
Герман кивнул и стал просматривать сестринские записи.
В половине седьмого в палату заглянула санитарка грудного отделения и выдохнула с испугом:
— Скорее!
В реанимационной Лида, присев у изголовья кровати, вставляла Жене в трахею наркозную трубку. Валентин Ильич ритмично надавливал на его грудь — делал закрытый массаж сердца.
— Вы еще здесь… — с облегчением сказал он, увидев Германа. — Остановка сердца.
«Этого можно было ожидать. Такой слабый больной… И сердечно-сосудистая недостаточность в течение многих часов…» — пронеслось в мозгу Германа.
— Торакотомический набор! Перчатки! Быстро!
Грудную клетку они раскрыли за несколько минут. Рана почти не кровоточила. Теплое сердце было неподвижно. Герман начал ритмично сжимать его, забрав в ладонь… Минуту, другую, третью… Массаж оказался эффективен — на сонных артериях Лида улавливала пульсовую волну, — но сердце не запускалось.
— Это конец, — прошептал Валентин Ильич.
Герман зло глянул на него. От безостановочных движений немели пальцы.
— Помассируй! — Герман поднял уставшую кисть.
— Бессмысленно это… — сказал Валентин.
— Меньше болтай! — прикрикнул Герман, снова подводя ладонь под сердце.
Через восемь минут сердце Жени судорожно сжалось. Еще раз, еще… Герман распрямил пальцы. Сердце вяло, неохотно сокращалось. Это была победа, маленькая, сиюминутная, но победа. И что значит — маленькая? Может быть, минута, отвоеванная у смерти, обернется годами жизни?..
В палате у Жени Харитонова остались дежурные терапевт и анестезиолог, а члены спецбригады пошли в ординаторскую передохнуть. С ними была начмед. Сидели молча. Лида шмыгала носом, прикладывая время от времени пестрый платок к глазам. Она вдруг расплакалась, как только очутилась в ординаторской. Кобылянская хмуро смотрела в темное окно.
— Нужно позвонить Ивану Степановичу.
— Разве он еще здесь?
— Ждет…
Валентин Ильич посмотрел на часы: без четверти восемь. И совершенно неожиданно подумал: если поторопиться, можно успеть — минут десять Любаша, пожалуй, подождет…
Кобылянская направилась к телефону, но звонок опередил ее. Герман поднял трубку.
— Хорошо… Терапевта в приемный покой, — устало сказал он. — Валентин Ильич, передайте, пожалуйста.
Валентин Ильич поднялся и неторопливо пошел к двери. Герман проводил его взглядом и, когда тот взялся уже за ручку, добавил:
— Вы, наверное, можете идти домой. Я все равно останусь.
Валентин Ильич остановился, повернул к Герману удивленное лицо, потом кивнул и вышел.
Кобылянская набирала номер.
— Иван Степанович?
— Да, да… Ну, что там? — в тишине ординаторской голос его был слышен очень хорошо.
— Пока по-прежнему. Остается очень тяжелым.
Довольно долго молчали, потом главврач сказал:
— Скверно. Завтра как раз приходит конкурсная комиссия.
— Как завтра?.. На следующей ведь неделе!
— Завтра.
Снова помолчали.
— Нужно, чтобы все было тщательнейшим образом записано, — заговорил опять Ванечка. — Прошу вас, проследите за оформлением истории болезни. Показания и все такое, собственноручные записи Федора Родионовича… Он там?
— Нет.
— Почему?
— Герман Васильевич счел это лишним.
— Ну что это, ей-богу! Ну, что он… Нет, нет, вызовите обязательно.
— Я передам трубку?..
— Да ладно… Не надо…
Но Кобылянская уже протягивала Герману трубку.
— Я слушаю вас, Иван Степанович, — глухо произнес он.
— Ну, почему же вы не вызвали Федора Родионовича? — Ванечка был явно расстроен.
— Я не считал это необходимым.
— Но ведь он ответственный хирург! А если…
— Больной жив, Иван Степанович, И специальная бригада делает все необходимое, — жестко ответил Герман. — Не беспокойтесь, профессор звонит через каждые час-полтора…
— И все же я прошу вас вызвать его в больницу, — с необычной настойчивостью сказал Ванечка.
Телефонный звонок поднял Федора Родионовича с дивана.
После многолетней неудовлетворенности и особенного, даже не совсем понятного ему самому, душевного напряжения последних дней Федор Родионович постепенно, от звонка к звонку в больницу, обретал былое, давно забытое, спокойствие. Временами он ловил себя на бездумной легкости, переполнявшей его, и улыбался. Это было словно выздоровление после длительной болезни. Он лежал на диване, время от времени звонил в больницу, чтобы в очередной раз услышать целебное «все нормально», пытался читать любимого Чехова и неторопливо думал. Из гостиной доносились звуки передаваемого по радио фортепьянного концерта.
Он думал об извечных поисках человеком своего предназначения. А все так просто: не нужно мудрить, усложнять, витать в облаках. Надо своевременно справиться с тщеславием, остановиться, оглядеть людей и себя… Может быть, сесть на завалинку, как те деревенские старики, и постараться понять всю неповторимую прелесть солнечного тепла… Невероятно: так долго не уразуметь, что спасение таких вот, как Женя Харитонов, обреченных — и есть счастье и назначение твоей жизни. Все к чертя-ам! Все, кроме этого. Жаль, конечно, потерянного понапрасну времени, но потеряно не все. Он еще успеет спасти много таких, как Женя. Федор Родионович, сомкнув веки, вдруг отчетливо представил, как входит к нему в кабинет Женя и приглашает на свадьбу. Румяный, чубатый… Нет, это не Борис, а Женя, они ведь близнецы!.. На свадьбу? Почему именно на свадьбу?.. Федор Родионович улыбался, погружаясь в теплую дрему…
Он вздрогнул от телефонного звонка.
Федор Родионович слушал стоя, а во рту сделалось сухо, будто испарялась влага из его тела, и все оно словно усыхало, становилось меньше и легче… Герман замолк. Федор Родионович сказал коротко:
— Я сейчас приду, — и повесил трубку.
Он пошел на кухню, выпил залпом полстакана воды. Затем стал поспешно одеваться. Он был напряжен, но странно спокоен: его охватило знакомое с военных лет чувство, которое он испытывал много раз, когда ему докладывали, что привезли новую партию тяжелораненых.
После нескольких дней с небом, заволоченным грязными тучами, с нудными дождями, утром неожиданно проглянуло солнце. В парке было сыро, но пропитанный острыми запахами увядающей зелени воздух наполнял тело бодростью, вытеснял из него тяжелую сонливость. Дежурство, на счастье, выдалось удивительно нетрудное, но все же он чертовски устал за последние двое суток, что не выходил из больницы. Герман вспомнил, как когда-то, лет десять назад, Федор Родионович сказал: «Хирург должен быть двужильным». Кто знает, каким он должен быть! И что у него должно быть крепче — здоровье или дух? Возможно, хирургу противопоказаны такие чувства, как жалостливость, обостренное представление о долге и ответственности? Возможно, в конечном счете прав Валентин: надо видеть и любить в хирургии лишь смелое и умное рукодействие, страдающих же людей оставить на откуп другим врачам: у них, у хирургов, есть свое важнейшее в этом лечебном конвейере место — у операционного стола, этого достаточно…
