Вместе с порывами ветра сквозь белую дыру окна влетали снежинки. Большинство уносились сквозняком, но отдельные отпадали и, красиво кружа, опускались медленно вниз. Александр стал ловить снежинки. Поймав, он их слизывал с ладоней. Потом он вытер руки, взялся за занозистые бока деревянной лесенки и полез вверх, к дыре.
В лицо ему ударил ветер, но он удержался. Потом ветер отпал, оставив на лице ожоги снежинок, и Александр, взявшись за кирпичи кладки, высунул голову.
Было высоко. Так, что над крышей дома напротив, всеми окнами глядящего в колодец двора, Александр увидел намного более высокую, но удаленную крышу углового дома между улицей Рубинштейна и Загородным проспектом. Угол этого дома был срезан, и там, внизу, невидимая отсюда, помещалась театральная касса, где можно взять билеты в любой театр Ленинграда. Но вот на что он никогда снизу не обращал внимания — это на то, что крышу того дома подпирают рельефно-мускулисто оживающие из стен статуи бородатых фавнов с рожками. Они подпирали карниз крыши своими могучими руками, корча самые разнообразные гримасы — то жуткие, то смешные, — никем — из-за тесноты улицы под ними — не видимые. Там, под ними, опустив головы, люди муравьями разбегаются из подворотен в магазины и сбегаются обратно в подворотни, не зная, что над ними гримасничают бородачи.
Только он, Александр, об этом узнал.
От этого он себя почувствовал — не Богом, нет, но что-то переполнило его, ощущение некоей Силы. И он опустил голову, чтобы увидеть свой собственный дворик.
На дне стояли мусорные баки, занесенные снегом, а подальше от баков, прямо под Александром, головами друг к другу сошлись три фигуры. И он их опознал, Александр. Это были нехорошие люди. В сером шерстяном платке была Уполномоченная, в синей ушанке — Участковый, а в черной кожаной — дворник Африкан Африканыч. Постукивая своим скребком, он там, на дне, явно ябедничал Уполномоченной и Участковому на Космополитов. Стучал. Несмотря на свое имя-отчество, Африкан Африканыч был огненно-рыжим. И волосы, и бородища, и даже пестрое веснушчатое лицо. Весь. За исключением зеленых глаз. Поверх овчинного тулупа он надевал белый фартук, а на грудь фартука прицеплял начищенную медную бляху. Бляха эта много власти давала ему над жильцами. Так, когда Африкан Африканыч был не в духе, недопив, он вышибал ногой дверь дворницкой внизу, брался за перила и, задрав свою рыжую бороду кверху, орал в пролет, как в трубу: «КОСМОПОЛИТЫ! ЖИДОВЬЕ ПРОКЛЯТОЕ! ОБРАТНО РАССЕЮ ПОГУБИТЬ ЗАДУМАЛИ? ИШЬ, ЗАТАИЛИСЬ, КАК КЛОПЫ. ИШШО СОРВУТ С ВАС МАСКУ! ИШШО ПОПРУТ ВАС ИЗ ГОРОДА ЛЕНИНА К ЕБЕНЕЙ МАТЕРИ!» На другой день после этих страшных криков сын его Африкаша обходил сверху донизу все квартиры на лестнице, собирая с жильцов «на лампочку». В квартире Александра «космополитов» не проживало, кроме того, все знали, что и на этот раз Африкан Африканыч пропьет давно обещанную лампочку, поправляя голову, — но все равно давали тоже. Почему? Потому что у дворника есть Домовая Книга, где о каждом все, что тот скрывает, записано., И про дедушку. И про маму — что на Оккупированной Территории была. И поэтому с улыбкой извинения, что больше не может, мама даже не на лампочку, а всякий раз сует Африкан Африканычу в карман фартука рублевую бумажку, а он и «благодарствуйте» не говорит, так, сквозь зубы цедит: «Ладно уж, ж-живи покуда… Когда на чаек-то зайдешь, а? А то, смотри, выкипит чайничек да распаяется…»
Не нужен нам твой чай, Африкан Африканыч. И будем мы жить не «покуда», а вечно. А вот тебе — стоит ли жить? С этой мыслью или, вернее, ощущением Александр вынул из рассохшейся кладки правый кирпич и поставил его на средний. Слева вынул и третьим водрузил. А потом, поднатужившись, вытолкнул из окна всю стопку.
Каждому по кирпичу.
Глянул на хохочущих фавнов, спустился с лесенки и, вытирая ладони, пошел к выходу с чердака — параллельно маме, которая хрустела по ту сторону балки, окликая его.
— Ты где это был? — увидела его мама.
— В песке играл.
Они вышли на лестничную площадку. Мама закрыла дверь, но запереть висячий на ней замок не успела: пролет вдруг наполнился криками и топотом людей.
— Что там случилось? — перегнулась мама над перилами, а он, Александр, взялся за прутья и тоже стал смотреть вниз.
Оттуда к ним, с ужасом на них снизу глядя, взбегали по лестнице люди, а впереди всех Участковый с наганом наготове, дворник Африкан Африканыч со скребком наперевес и Уполномоченная, которая, запрокидывая белое лицо, кричала, как ворон:
— Терракт! ТЕРРАКТ!..
Живые и невредимые. А за ними хлопали двери, кричали жильцы, оповещая тех, кто еще не понял, что на чердаке укрылся Террорист, — и все бежали следом, раскачивая перила и грохоча так, что еще немного, и все мы рухнем в пролет.
Участковый взбежал первый, задыхаясь, скомандовал: «В сторонку, гражданка!..» — и — наганом к двери — распластался по стене. Он стоял как распятый и переводил дыхание, а люди, набившиеся на последний марш, смотрели на него. Потом Участковый ткнул пистолетом в проем двери:
— А ну выходи!
Все молчали, слушая, как на чердаке хлопает белье.
— Есть там кто? — крикнул Участковый.
— Никого там, — ответила мама. — А что?
— Только что, — взглянул он недобро на маму, — кто там был?
— Никого, кроме нас с ребенком. А что, собственно, произошло?
Участковый — наганом вперед — переступил порог, похрустел там минут пять, вышел, всунул наган в кобуру и утер лоб. Потом повернулся к маме:
— Кирпичи кто кидал?
Мама перехватила пустой таз.
— Какие кирпичи?
— Такие, — сказал Участковый. — Которыми нас чуть не пришибло.
— А это знаете, гражданка, как классифицируется? — закричала Уполномоченная. — Как покушение на представителей Советской власти! При исполнении служебных обязанностей!.. Субъекты твои, Африкан?
Зелеными глазами рыжий дворник взглянул на Александра.
— Мои.
— Будешь понятым! — назначила его Уполномоченная.
Таз вырвался у мамы из рук и загрохотал вниз по ступенькам, отжимая жильцов к стене. Никто его не осмелился подобрать, когда таз утих.
— Я ничего не знаю, — сказала мама. — Я белье вешала…
— В другом месте, — прервала ее Уполномоченная, — будете объясняться! Ну и что с того, что «вдова»? Что с того, что «посмертно»? — обрушилась она на дворника, пытавшегося ей что-то нашептать. — Закон для всех един! Как в Древнем Риме говорили, суров закон — но Закон. Товарищ старший лейтенант Мышкин, прошу оформить протокол!
При слове «протокол» жильцы утратили любопытство и стали удаляться, обходя или осторожно переступая оцинкованный таз.
— Оформить-то недолго, — сказал Участковый по фамилии Мышкин и снова ушел на чердак.
Дворник за ним.
А мама потупилась под свинцовыми глазами Уполномоченной.
— «Посмертно»! — не выдержала Уполномоченная. — Моего, может быть, тоже посмертно!.. Но его дети у меня кирпичи на головы представителей не бросают!
— Так это ты?! — вскричала мама, нависая над Александром. — Ты меня под монастырь подвел?
— Ничего себе «монастырь»! — сказала Уполномоченная. — Тут тюрьмой пахнет!..
— Слышишь?
Она наступала с искаженным лицом, а он пятился назад — пока решетка перил не остановила. Тогда он повернулся боком, пролез туда…
— А-ах! — нуло всё.
…и остановился на выступе, взявшись за прутья. Над пролетом в семь этажей.
— Сашенька… — Там, за прутьями, мама села на корточки. — Иди сюда.
Он покачал головой.
Уполномоченная смотрела на него сквозь прутья, открыв рот, полный золотых зубов.
С чердака на площадку вышли Участковый Мышкин и дворник Африкан Африканыч.
— Ветрище там будь здоров! — сказал Участковый Мышкин и увидел Александра.
Дворник тоже увидел и аж крякнул…
— Вот я и говорю, — нарушил паузу Участковый, — что кирпичи те, видимо, сквозняком и выдуло.
— Это точно! — поддержал дворник. — Кладочка-то, считай, столетняя.
Уполномоченная ничего не сказала. Повернулась и пошла вниз, разгоняя своим видом последних любопытных жильцов.
— Ну? — подзывала мама из-за прутьев. — Иди, сынуля…
— А нас не оформят?
— Не оформят, не бойся… Давай.
— И в тюрьму не посадят?
— Ну что ты! Тетя пошутила.
Он толкнулся плечом обратно, и мама, сунув руки сквозь прутья, вытолкала его на площадку и больно прижала к себе, к поредевшему ожерелью деревянных прищепок.
— Ты это, Любовь батьковна… — донесся голос дворника. — Спустишься потом.
— На чаек? — недобро усмехнулся голос мамы.
— Чаек с кем другим будешь пить. По поводу прописки мне с тобой потолковать надо. Ясно?
К ужину мама возвращается. Толчком спины прикрывает дверь, расстегивает шубу, разматывает шерстяной платок.
