Во дворце Гусман и Консепсион снова занялись упаковкой пожитков. Кардинал уладил с секретарем оставшиеся дела, в знак благодарности отослал доктору Тапабалазо несколько книг на древнееврейском и твердо отказался от беседы с толпой репортеров, у которых слюнки текли в предвкушении скандала; они слетелись, точно стервятники, и ожидали на улице под дождем. Читая в газетах оценки своей кардинальской деятельности, Гусман испытывал странное чувство, будто все это не имеет к нему отношения. Еще он читал о том, что в обществе назревает скандал из-за детских трупов в реке. Они с Консепсион предполагали, что Кристобаль как-то выбрался из дворца и его по ошибке приняли за беспризорника, но в то же время твердо верили, что он жив, и они его отыщут. Они часами о нем говорили, каждый раз начиная словами: «А ты помнишь, как Кристобаль…» – и Консепсион собрала его любимые игрушки, чтобы он ими играл, когда найдется. Лежа в постели в объятьях друг друга, они вспоминали его сладкий запах, его заинтересованность устройством организма и выделениями, его обескураживающие вопросы в лоб, его кожу цвета темного меда и огромные карие глаза.
Утром, когда они должны были покинуть дворец на своем новом бразильском джипе, Доминик Гусман взглянул на себя в зеркало и увидел мужчину в расцвете лет, с печатью пережитого горя, но не сломленного. Он осмотрел еще багровый шрам на животе и отметил, что даже немного пополнел. Оглядел комнату: ни следа Непотребного Ишака, Сутяги, Крикунов или еще кого из бесовского сборища, что столько времени его терзало. Гусман подошел к двери и собрался в последний раз закрыть ее за собой, когда услышал легкий стук. Заинтригованный, он вернулся в комнату и огляделся. Постучали требовательнее, звук шел слева. Доминик увидел, что за окном на реку суетится птичка. Они молча посмотрели друг на друга, а потом птичка еще настойчивее заколотила по стеклу.
Не зная, что еще сделать, Гусман открыл окно, и крохотная изящная колибри впорхнула в комнату. Она будто выставлялась: летала вверх, вниз, туда-сюда, грациозно закручивала петли, неслась пулей через всю комнату и без разворота мчалась обратно. Потом уселась Гусману на руку и деловито почистила перышки. Точно живой солнечный луч, переливающийся разными красками – изумрудной и сиреневой, лазурной и небесно-голубой, алой и нежно-зеленой. Он поднес птичку к свету, и перышки заиграли всеми цветами радуги. От этой пленительной волшебной красоты перехватывало горло. Гусман отнес колибри к окну и сказал:
– Улетай, птичка.
Но крошечное существо крепко вцепилось в палец и не сдвинулось с места. Когда Гусман попробовал столкнуть птичку, она повелительно его клюнула, протестующе зачирикала и бочком подвинулась еще ближе.
– Ну что ж, ладно, – сказал Гусман и понес показать ее Консепсион. – А у нас приемыш, – известил он, подняв руку.
Удивленная Консепсион смотрела на колибри, и та повторила для нее акробатическое представление, а потом снова уселась на палец Гусмана.
– Не хочет улетать, – сказал он.
– Пойду сготовлю ей сиропу. – Практичная Консепсион всегда о ком-то заботилась. – Попьет из футляра для сигар. – Выходя из комнаты, она обернулась через плечо и сказала: – Кристобалю бы очень понравилось.
43. грандиозная кутерьма (2)
Спустившись на плато, гости любовались цитрусовыми рощами, рисовыми полями, посадками гуайявы, юкки, манго и папайи, великолепными огромными авокадо, оросительными канавами, рыбными садками и мостом через реку. Они как раз проходили через плантацию платанов, когда услышали звуки яростной борьбы; похоже, в банановых зарослях кого-то убивали.
– Ну, получай, – услышали экскурсанты; потом последовал звук смачного шлепка.
– Негодяй! Ах! Не смей! Ох!
– Нет! Нет! Нет! А-а-а!
Гости переглянулись, и Хекторо, желая доказать англичанину, что люди здесь не страдают нехваткой мужества, несмотря на поражение их аргентинских братьев в мальвинской войне, молча соскользнул с лошади, вытащил револьвер и прокрался сквозь буйные заросли к месту, где происходило смертоубийство.
Жуткие вопли и визг еще продолжались, когда Хекторо всех удивил, появившись из зарослей с подобием улыбки на лице. Он вынул сигару изо рта и прошептал:
– Придется вам помочь мне, в одиночку с такой дикостью не справиться.
Генерал достал из кобуры автоматический пистолет, учитель Луис расчехлил мачете, а английский посланник, ощутив пустоту в животе, подумал, что сейчас из первых рук получит представление о легендарной местной жестокости. Все последовали за Хекторо в упругую зелень банановой листвы.
Прокравшись несколько метров, Хекторо приложил палец к губам и ткнул пальцем; отряд немного рассредоточился и вгляделся сквозь листву.
Донна Констанца, бывшая миллионерша, и ее возлюбленный Гонзаго, бывший партизан, решили воспользоваться тем, что все заняты гостями наверху, и спустились на малом подъемнике, чтобы уединенно поскакать в обезлюдевшем раю плато. Бойцы отряда стали очевидцами того, как эти двое самозабвенно совокупляются в немыслимой позе, брызгаются соком и размазывают друг на друге фрукты из неуклонно уменьшавшейся кучи. Гонзаго как раз слизывал с плеча донны зернышки граната, а та, вращая бедрами, запихивала ему под мышку банан.
Хекторо наблюдал за сладострастной сценой с нескрываемым удовольствием; генерал глядел как бы с отстраненным изумлением, учитель Луис – с ужасом при мысли, что же подумает английский посол, а тот настолько ошалел, что не заметил, как, чуть не проколов спину, на него свалилась пика.
Хекторо, крестьянин по природе, не мог наслаждаться столь великолепным зрелищем и хоть как-то в недо не поучаствовать; когда влюбленные достигли апогея сладострастного землетрясения и затем откатились друг от друга, Хекторо вскочил на ноги, заорал: «Эге-гей!» – и восхищенно замахал сомбреро.
– Mas, mas! – кричал он. – Queremos mas![88]
Донна Констанца и Гонзаго потешно вздрогнули от неожиданности, увидели шеренгу пялившихся сквозь листву глаз и прыгающего Хекторо, который семафорил шляпой. Донна Констанца взвизгнула, подскочила и скрылась меж деревьев, оставляя след из раздавленных фруктов. Гонзаго замешкался, поднялся, прикрывая руками низ живота, и застенчиво поклонился. Ухмыльнувшись до ушей, он огляделся в поисках пути отступления и последовал за возлюбленной.
– Здорово! – воскликнул Хекторо.
– Извините, пожалуйста, – сказал учитель Луис посланнику.
Генерал засунул пистолет в кобуру и вытер платком взмокший лоб, а посол отметил у себя на брюках два одинаковых грязных пятна, потому что стоял коленками в мокрой глине.
Поднявшись на утес, генерал попытался возродить торжественность визита, лично поблагодарив всех, кто устранял неисправность подъемника, но все сбилось. Дионисио строго-настрого наказал Ремедиос и близко не подпускать графа к генералу, чтобы избежать долгих и неправдоподобных объяснений.
Но граф был неудержим; стряхнув с руки вцепившуюся в него Ремедиос, он шагнул вперед и витиевато представился:
– К вашим услугам, граф Помпейо Ксавьер де Эстремадура, и да хранит Господь истинного католика – его величество.
– Однако, – проговорил генерал, недоверчиво оглядывая персонажа из древнего прошлого. На графе красовались заржавевшие остатки доспехов, напяленные поверх индейской одежды, детали которой торчали сквозь латы. На кирасе виднелись дырки, пробитые пулями из автомата Ремедиос, гребень бургундского шлема с забралом расклепался и печально свесился набок. До генерала вдруг дошло, что еще несколько человек тоже одеты в остатки древних доспехов; он сморгнул и потряс головой.
– Так звали моего предка, – сказал генерал. – Он пропал в 1533 году во время экспедиции, отправившейся на поиски города Вилькабамба, и это он основал Ипасуэно.
– Вот именно! – воскликнул граф. – А потому я заявляю права на все твои владения, которые не являются твоими, пока я пристойно не скончаюсь.
Недоумение генерала еще больше возросло, когда граф прибавил:
– Поскольку я твой старший родственник, ты должен покориться моей власти, а иначе я отрежу тебе нос, как тому мавру в Кордове!
– Мы позже переговорим об этом наедине, – дипломатично ответил генерал и поманил к себе сына, который пытался незаметно улизнуть: – Дионисио, поди сюда и объясни мне кое-что.
Никакие объяснения за завтраком в ресторане «У донны Флор» не смогли убедить генерала, что граф – действительно граф, которого в день святой Цецилии вместе с пятьюдесятью солдатами погребла под собой снежная лавина, но Аурелио вернул их к жизни, чтобы помогли раскопать город. Дионисио показал отцу фамильный перстень Монтес Coca.
– Граф его узнал и требует обратно. По счастью, он помнит только то, что происходило сотни лет назад, и забудет, что собирался отрезать тебе нос. Ремедиос за ним приглядывает, чему я очень рад.
