Что же стало с городским головой, с полесскими затворниками Литвинчуками Николаем Николаевичем и Зинаидой Сергеевной, с русским в немецкой офицерской фуражке?
— Дом стоит, — сказал Борис Григорьевич, — даже колодец стоит, его только надо почистить. Я съездил в девяносто шестом, надеялся кого-нибудь найти. Там никто не живет. А тот дом стоит. Приезжали с «Беларусьфильма», снимали фильм по Тургеневу, дом подкрасили и кое-где подновили. Прежние хозяева то ли умерли, то ли сгинули.
Старый партизан хотел их найти и благодарить за то, что спасли ему жизнь, но не нашел.
— Хотел их оформить как праведников мира, которые спасали евреев. Чтоб пенсия и деревце в парке Яд ва-Шем. Может, Авраменко их оформил, — сказал он.
— За что? — вскинулась Людочка, отрываясь от мобильника, по которому уже некоторое время безуспешно названивала. — За то, что немцам не выдали?
— Ты-то что можешь об этом знать, — отмахнулся Борис Григорьевич.
— У Илюши один человек двух братьев спас, выдал за своих сыновей, все соседи знали и молчали.
Непонятно было, отчего она возмутилась. Может быть, Борис Григорьевич, равнодушный к добру и злу, мало ее ценил, может быть, страх за сына сделал немного сумасшедшей, а может, нервничала оттого, что не могла дозвониться.
Обратно в Нетанию меня забросила ее сестра. Эта молодая женщина с мужем, оба полненькие и свеженькие, мчалась в Кирьят-Шмону на своей «Мицубиши» выпуска начала девяностых годов. Их друзья организовали добровольный фонд помощи старикам, прятавшимся в бомбоубежищах: покупали в супермаркетах и везли продукты. «Мицубиши» тоже была забита пакетами, в основном — упаковками с минеральной водой. Из-за них еле удалось втиснуться на заднее сидение.
— Этих стариков бросили на произвол судьбы, — сказал муж сестры. — Одинокие и нищие, которым некуда было уехать. Мы на обратном пути прихватим двоих-троих.
— Мы тоже их не возьмем, — возразила жена. Она вела машину, а муж рядом с ней разбирался с ворохом бумаг и иногда звонил по мобильнику. Он удивился:
— Почему?
— Возьмем тех, кто с маленькими детьми.
И стала рассказывать, каково детям в бомбоубежищах, где живут по нескольку семей.
— Такие среди наших попадаются сволочи. Дети подерутся между собой, и они тут же бросаются защищать своих. Готовы всех убить ради своего ребенка.
Как только что Борис Григорьевич, она возмущалась «своими», а не Насраллой. Враги были не персонифицированы и не индивидуализированы. Это была стихия.
— И куда вы их привезете?
— У нас приятель через Интернет наладил систему. Все в центре страны, кто может взять к себе, посылают телефоны и адреса.
Хотелось сказать этим людям что-нибудь хорошее, но что я мог придумать? В машине был включен приемник, настроенный на русскоязычный канал. Все передачи были связаны с войной, и кроме первой фразы, сказанной мужем про брошенных стариков, больше никто ни слова не сказал про правительство. Сообщили о гибели четырех танкистов в подбитом российской ракетой танке, и все замолчали. «Мицубиши» ползла в уличных пробках Тель-Авива, и в соседних машинах тоже слушали радио и молчали. Возле железнодорожного вокзала я удивился:
— Поедем по приморскому шоссе?
— Четвертая дорога сейчас, наверно, забита резервистами. Доедем до Зихрон-Якова, там свернем.
Вырвались за город. Уже стемнело, машины летели с включенными фарами. На встречных полосах из Хайфы в Тель-Авив, отделенных бетонным парапетом, во всех трех рядах машины едва ползли, чуть ли не упираясь бамперами друг в друга. Это уезжали с севера страны, из зоны обстрела, поняв, что война затягивается.
Муж в это время разговаривал по мобильнику на иврите, обсуждал с кем-то, какая дорога сейчас загружена, а какая нет, спрашивал, что нужно везти, ему сказали:
— Воду сколько можешь.
— Нам надавали каких-то одеял там, всякую ерунду…
— Вези воду.
На подъезде к Нетании скорость машин снизилась. Где-то далеко впереди, видимо, начиналась пробка. Муж опять куда-то звонил, узнал, что пробка на приморском шоссе тянется от Нетании до самого Зихрон-Яков, и решил свернуть на 57-е шоссе, заметив при этом:
— Молодцы северяне. Если б запаниковали и разом кинулись на юг в первые дни, они бы все военные коммуникации парализовали.
«Мицубиши» взлетела на мост, и через два светофора меня высадили на 57-ом, в километре с небольшим от дома. От шоссе я шел по строящейся дороге, по меловому гравию, накатанному бульдозерами под асфальт. Справа была бензоколонка с придорожным минимаркетом, слева стояли вековечные эвкалипты и начинались коттеджи зеленой, в кипарисах и пальмах, окраины.
Почему Ольга Викентьевна никогда не говорила мне о полесской родне? Почему коренная ленинградка и ее мордовский муж после войны приехали в Белоруссию?
Локтев наверняка не случайно оказался в полесской глуши перед самым началом войны. Он искал Литвинчуков, когда Ольга Викентьевна была уже, скорее всего, арестована, ее отец, Викентий Литвинчук, — расстрелян, а его самого искало НКВД. Хотел скрыться в глуши, пересидеть. И опять был обыск, и даже конфискация. Наверно, арестовали, но, возможно, сбежал, не дожидаясь ареста. Мог сбежать и после ареста. В хаосе начала войны заключенные разбегались, опасаясь расстрела в последний момент советской власти. Его могли освободить немцы.
Дуля оставалась дома одна. Не вытерпела, вышла на улицу, но от калитки отойти не решилась. Стояла и высматривала меня. Лицо было спокойно:
— Я спала. Только недавно проснулась, так что не успела начать волноваться.
— А почему телевизор не смотришь?
— Что-то у меня не получилось включить.
Еще бы получилось: она продолжала путать дистанционный пульт с телефонной трубкой. Но все равно была молодец.
Нет, врачи не ошиблись. Я это видел каждый день. И чуда тоже никакого не случилось. Просто рядом со мной Дуля вела себя, как разумный человек. Для этого не нужно было разума. В девять часов уселись в кресла и смотрели выпуск новостей. «Новости» теперь начинались с траурной музыки и портретов погибших за день. С каждым днем количество портретов увеличивалось. Счет пошел на десятки. Портреты сменились военной хроникой, ее сменил шейх в чалме, жестикулирующий кистями рук на уровне лба, и неожиданно прозвучало: «Нетания». Хизбалла переносила огонь все глубже и глубже в центр страны.
В день, когда кончились военные действия, у мамы остановилось сердце. Она сидела в кресле после того, как нянечка Таня накормила ее обедом. Прошло с полчаса, и вдруг она начала хрипеть. Голова сползла к подлокотнику. Мама потеряла сознание. Вокруг беспомощно прыгала Таня. Лена впала в ступор и только мешала. Прожив в стране пятнад-цать лет, обе ни слова не знали на иврите, не могли вызвать амбуланс.
Еще год назад мама хорошо слышала и достаточно видела, чтобы смотреть телевизор. Она должна была обсуждать со мной политику и знать все подробности про правнуков. И вот в последнее время потеряла интерес ко всему. Глаза видели по-прежнему, уши слышали не хуже, а она говорила, что ничего не видит и не слышит. Я догадался: она перестала концентрировать внимание. Как Дуля. Их обеих делал разумными только интерес. Мне казалось странным, что он сосредоточивался в основном на телевизоре, а не на самосохранении, как у животных. Мамин угасал медленно, мама долго сопротивлялась, а потом сдалась. Она сдалась тогда, когда не с кем стало делиться впечатлениями: у меня оставалось все меньше времени на телефонные разговоры с ней.
Только интерес ко мне еще держался. Всегда помнила, звонил я или не звонил. Сидела у окна, выходящего на людный перекресток в центре города, и ждала звонка.
В «Ланиадо» ее спасли. Она вернулась домой. Я приезжал к ней дважды в день, оставляя Дулю одну. С Дулей тоже творилось что-то нехорошее. О чем она думала, ожидая меня часами? Не читала, не смотрела телевизор, не спала… Мне казалось, когда за мной закрывается дверь, она проваливается в хаос.
В один из этих дней она поразила меня вопросом:
— Где Нема?
Я не понял:
— Кто?!
— Нема.
— А я кто?
— Не знаю…
— Дуля, милая, дорогая, что ты говоришь?! Я же Нема!
— Нет…
Мне стало жутко: только что, поднявшись с кровати, она проходила в ванную, в другую комнату, выходила на один балкон и другой, что-то все искала, я видел это, но не придавал значения. Мало ли что она могла искать. И теперь не сразу поверил в свою догадку, неправдоподобную, невозможную: она искала своего мужа Нему и тосковала о нем, но деликатно не хотела показывать свою тоску симпатичному постороннему человеку, за которого меня принимала. Нужно было время, чтобы это осознать: я раздвоился в ее представлении. Тот, реальный, кого она видела, то есть я сам, был хорошим, но чужим, к чему-то ее принуждающим. И был другой, с кем она прожила жизнь, и она хотела снова оказаться с ним в своей той, прошлой жизни. Для этого нужно было найти его, этого Нему, который никогда ее ни к чему не принуждал, с которым жилось легко. А он запропастился неизвестно куда.
