Старик – жалкий, осунувшийся – заглянул в котельную через полтора месяца. Глеб Васильич, приходите… ну хоть душ принять… я тут занялся компьютерной графикой… распечатывается вроде офорта… и потом, знаете, Марта… с ней творится непонятное. – Виталь Юрьич, я неладное заметил через пять секунд после возникновенья… нам с вами обсуждать бесполезно… это вещи неуправляемые.
Скотоложество какое-то. Я не подумала с того дня ни о чем другом, ни минуты. Заискиванье, поддакиванье, желанье, страх, подозренье (нет, уверенность), удовлетворенье на полдня и отвращенье к себе – надолго. Передышка короткого нездоровья, и все по новой. Пытаюсь вырваться – он приезжает, указывает мне место подле себя… сажусь, как под взглядом змеи.
Май прошел – отпорхал над заманивающими рельсами, над приземленной с виду котельной, легкодыханной мансардой. Огрубели листья. Под аркой столкнулись лбами нетвердо бредущий Глеб с опустившей голову Мартой. П-простите, девушка. Глеб Васильич, пойдемте (взяла его под руку)… это одно и то же у нас – проклятье зависимости… дадим друг другу слово. Как Глеб обрадовался! Добрались до мансарды и положили уехать втроем. Бежать от самих себя, как можно скорей… если повезет – сумеем уйти в отрыв.
В Плёсе старик лет сорок назад делал на подхвате мозаичное панно, а нонешний директор дома отдыха – еще дошкольник – шмыгал носом у него за спиной. Нарочно не звонил, чтоб по телефону не отказал, свалились как снег на голову. Истопник три дня тому назад запил – Глеб назвался груздем и полез в кузов. Горячая вода, то-сё… это и летом нужно. Одна из трех дежурных на входе не далее как сегодня утром сбежала с артистом – Марта села на неостывшее место. Потихоньку дала старику ключ от библиотеки – побежал без спросу разбирать книги: конь не валялся. Без мыла влезли… вкрутились точно шурупы. Отдыхающие певцы проснулись к обеду. За подстриженными кустами драматический тенор, драматично откашлявшись, запел арию Турриду. В дороге поникшая, ко всему безучастная – Марта вдруг вскинулась, словно боевой конь при звуках трубы… все ключи зазвенели. Глеб пристально посмотрел на нее, однако решил сепаратно держаться: пусть мужское слово будет крепче женского.
Я подклеил растрепанный том «Идиота» и выдал Марте. Кожей почувствовал от томика излученье в резонанс с энергетикой – Марты, моей, Глебовой. Про разных прочих шведов не знаю, врать не хочу. Книжку под мышку – и прочь размашистым шагом, не отвечающим высоте каблуков. Я непонятно как увидал: спускается к Волге по лестнице, моет с баржи лицо, намокшей юбкой трясет, вызывающе улыбаясь. Прежнее отраженье – покорности в униженье – ушло с лавиной воды.
Меж крутых бережков Волга-речка течет, и я иду не пошатываюсь. Монастырь вечерний звон по праву рученьку, впереди по курсу мучные лабазы запрошлого века, по леву руку беседка – не беседовать мне там с Марфою. Была в Москве на бегах лошадка Крепкий Зарок, ездил жокей бессребреник, он ее не придерживал. Буду держать свой крепкий зарок, а кобылка моя – ей и сметы нет – пусть летит на четыре стороны, все равно ведь не будет удержу.
Эта дежурная, когда не дежурила, писала пастелью портрет драматического тенора. Тот в перерывах ей пел, Виталь Юрьич сподобился аккомпанировать с листа, Глеб сидел балдел: низложенную королеву приверженцы снова возвели на трон. После обеда Глеб возился в котельной, не джазовой, самой обыкновенной, точно яичко, не золотое, а простое. Старик по просьбе директора писал объявленья об экскурсиях. Марта в удобных босоножках пошла лесочком по-над берегом посмотреть соседнюю усадьбу, где большая лодка на канатах всегда готова к спуску. Возвращаясь, услыхала за спиной погоню. Обернулась – да, бежит, настигает… разглядеть не успела. Босоножки в руки – и, размахивая ими, полетела, словно крылатая Ника. Выскочила на набережную, а сзади никого… страх за ней гнался.
В тот самый час на рынке близ метро Бабушкинская не очень трезвый Серега закупал на музыкальную команду провизию. Марь Семенна сунула ему в пакет сломанную розу и невзначай обронила: давно Глеба не видно. Серега возьми да и брякни не от большого ума: в Плёсе. Сам испугался и начал гнать: не тот Плёс, левитановский, на Волге – другой, в Архангельской губернии. Но Марь Семенна уж не слушала: ей что Левитан, что не Левитан. Вернулся Серега не в духах, долго искал сотовый номер Виталь Юрьича, только Глеб свои клочки-бумажки все забрал. Сердце упало… затормошил заторможенных товарищей: как туда ехать? – Как? за деньги… их и без того нет… завтра нам играть, ты за Глеба… сиди на тихой жопе.
Драматический тенор Краснопевцев красно пел для дамы, Виталь Юрьич старался аккомпанировал. Дама у раскрытого окна уткнула лицо в чуть привядшие пионы, пачкая пыльцой матовые щеки. Порыв ветра распахнул раму напротив. Букет вылетел наружу, ваза звонко разбилась об асфальт, облив водой и забросав раздрызганными цветами детские классики, начертанные фиолетовым мелом. Старик бросился закрыть окошко с подветренной стороны, долго возился со сломанным шпингалетом. Меж тем дама, окончательно побелев лицом и втянув голову в плечи, выбежала вон. «Не иначе кого пришибло», – отстраненно подумал чересчур вошедший в образ тенор. Выглянул – мертвого тела не видно. У входа красная «хонда», возле нее прохаживается человек с бычьей шеей и крестиком на шерстистой груди. Дама прошла сомнамбулическим шагом. Вся перекрутившись, лишь бы не оторвать глаз от приехавшего за ней, боком-боком протиснулась в машину, владелец коей тут же сел за руль, и тронулись с места. Из котельной наперерез бежал Глеб, но под колеса не успел. «Муж», – обреченно заметил в уме своем тенор. «Рок», – не менее обреченно констатировал про себя старик. «Проболтались, сукины дети», – вслух выругался Глеб. Холод пробирал его взмокшую спину.
Реставрация сорвалась – в рядах монархистов разброд и шатанье. Тенор самоустранился, Виталь Юрьич топтался в полной прострации, Глеб выяснял, когда автобус на Иваново и где занять денег. Занял, вышел из подъезда, поглядел на часы, потом – рассеянно – вдаль. Навстречу ковыляла Марта, волоча отваливающийся каблук. Разорванная юбка трепалась по ветру – спущенный флаг, путалась в ногах. Внес на второй этаж, толкнул спиной незапертую дверь своей со стариком комнаты, уложил и сидел, как Порги над Бесс – такой же черный. Старик взял ключ от Мартиной комнатушки, водворился и притих. Трое суток через силу заменял Глеба в котельной, благо была газовая, не угольная, и уже раньше присматривался. Марта металась в жару, Глеб не пил не ел – казнился. Мог бы и провидеть… где что девалось? Такие типы за попытку бегства наказывают, да и самое попытку сводят на нет. На Марте его клеймо… дело очень серьезно, серьезней некуда. Не спал, ломал голову. Если что и придумал – не рассказывал.
Марта выдает не ночевавшему дома тенору Краснопевцеву ключ. Он, глядя под ноги, поднимается по застеленной ковром лестнице. Пастель техника недолговечная, но недоделанный портрет несостоявшегося любовника необъяснимо быстро стерся. Виталь Юрьич раздобыл и холст и подрамник, написал парный портрет Марты с Глебом. Писано с натуры в беседке на Волге, на фоне Волги. Зря Глеб причитал… получил, что ему причиталось. Старик надеялся: акция возымеет магическое действие – не возымела. Едва повесил у Марты в комнате – наутро фигуры на полотне отодвинулись друг от друга как можно дальше. Марта смотрела на изменившуюся за ночь композицию и, забывшись, пела поставленным меццо-сопрано. Виталь Юрьич прибежал из коридора. Так удивился ее голосу, что на произошедшую подвижку почти не отреагировал. С такой женщиной никого не поставишь рядом – поневоле приходится соблюдать дистанцию. Нот в библиотеке оказалось навалом, вечером уж музицировали вовсю: «…и улыбалась ему, тихия слезы лия… тихия слезы лия». Глеб сидел как пес на хвосте – все на свете прозевал. Снизу бибикнули: один длинный, два коротких… Марта оттолкнула выросшего перед ней Глеба – поскользнулся, шмякнулся точно мешок, вскочил… каблучки, им же починенные, процокали в тумане. Хлопнула дверца, машина рванула с места. Вывалившийся из подъезда Глеб лишь мигалки увидел. В Москву уж не порывался, ждал, весь трезвый, опять почерневший – не то Отелло, не то грозовая туча. Старик его не трогал, поплелся в библиотеку ноты отнести, а там том, где «Идиот», с полки сошел.
Вернулась она к утру, не избитая, не вывалянная в грязи – тихая, как тихий омут. Сидела при ключах и внешних сигналов не воспринимала – прислушивалась к происходящему внутри. Абажур бросал ей на лоб красное пятно, ровно клеймо проступало. Приехал Серега, отыграв положенное и заначив достаточную сумму денег. Винился, чуть в ноги Глебу не падал – тот махнул рукой: все они такие. Серега достал бутылку, и почему-то Глебу в горло не шло. Мне не пьется, не глотатся, вина душа не примат. Отвращала от водки параллель, подмеченная умной Мартой тогда, в подворотне: бабы суки – мужики пьянь. А с полки, где стояло некогда полное, теперь наполовину раскраденное собранье сочинений Федора Михалыча Достоевского, перло такое, что и не расхлебаешь.
