Люди выглядели слегка испуганными и говорили мало, зато непрерывно улыбались. И никаких жалоб, даже намеком, даже легким подмигиванием — ничего. Единственная жалоба поступила от самого коменданта. Мы как раз навещали детский сад, где по стенам игровой комнаты с большим количеством игрушек были развешаны картинки, изображающие животных с детенышами: утку с утятами, собаку со щенками, слониху со слоненком. Карл остановился около картинки с изображением тигрицы и, подозвав сопровождавшего нас длинноносого еврея, принялся распекать его: дети могли испугаться хищника! Длинноносый слушал и подобострастно кивал; на лбу у него выступили капельки пота. От него дурно пахло, и я попросил Рама продолжать осмотр.
Под конец нас пригласили на представление детской оперы, и тут я вспомнил про джаз.
— Карл, говорят, тут имеется джаз-банд, — сказал я коменданту. — Если это так, то нельзя ли…
Карл рассмеялся:
— Чего-чего, а банд у нас хватает. Есть и джаз. Они называют себя «Гетто-Свингерс». Если хочешь, пожалуйста. Я дам тебе сопровождение.
Он подозвал помощника — симпатичного вахтмана, и мы отправились вдвоем на Марктплац. Остальные остались слушать оперу.
— Посидим пока в кафе, — сказал вахтман. — Я послал за музыкантами. Сейчас прибегут. Сегодня все в полной готовности. — И подмигнул.
Действительно, организаторский гений Карла чувствовался в каждой детали. Но в кафе мне идти не хотелось — в памяти сразу ожили рассказы Бюргера о тифозных вшах.
— Я предпочитаю слушать на открытом воздухе, — сказал я вахтману и опустился на скамью в середине площади. Вахтман почесал в затылке и побежал организовывать переноску пианино.
Меньше, чем через четверть часа «Гетто-Свингерс» уже играли передо мной и играли замечательно. Их было пятеро: трубач, два саксофониста, бас и пианист.
Никогда до того мне не приходилось слышать столь превосходного исполнения. Правда, к тому времени мой джазовый опыт ограничивался пластинками Гудмена и Дюка и десятком-другим концертов в женевских и парижских залах, где танцевали линди-хоп. Терезиенштадский квинтет играл в манере Каунта Бейси, свингуя легко и грациозно, не насилуя слух чрезмерными, до грубости, импровизациями, которыми часто увлекаются начинающие джазмены. В их игре присутствовала такая элегантность, такой утонченный вкус, что я даже забыл, где я нахожусь и, закрыв глаза, отдался волшебным волнам свинга. Большая часть мелодий была мне знакома, пока «Гетто-Свингерс» не перешли к импровизациям на основе латинской музыки. Я никогда не любил румбу, находя ее вульгарной. Но тогда, на Марктплац, облагороженная чудесной джазовой обработкой, она звучала просто чудесно. Особенно мне понравился один номер, запомнившийся необыкновенно чувственной и красивой фортепианной импровизацией.
По окончании программы я подозвал к себе пианиста. Он совсем не походил на еврея — высокий, светловолосый молодой человек с печальными голубыми глазами. Пожалуй, лишь эта, слегка дегенеративная печаль и выдавала его национальную принадлежность.
— Что это вы такое играли? — спросил я и напел.
— А! — сказал он. — Эль Манисеро. Кубинская румба. Вам понравилось?
— Я хотел бы послушать это еще раз, — сказал я, не вдаваясь в излишние обсуждения. — Вы сыграете?
Последний вопрос был из разряда риторических — я и представить себе не мог, чтобы они отказались. В конце концов, не забывайте — мы находились не где-нибудь в Карнеги-холл, а на главной площади Терезиенштадта. Тем неожиданнее для меня оказался его ответ.
— Сыграем, — сказал он. — Но с одним условием. Сначала вы меня выслушаете.
Я просто открыл рот от удивления, а наглец продолжал, пользуясь моим замешательством.
— Вы из «Красного Креста», я знаю… — он говорил очень быстро, но внятно. — Вы должны понимать: здесь все инсценировано. Попробуйте открыть краны в умывальных — вода не потечет… трубы не подведены, просто прилеплены раковины прямо к стене. Чтобы освободить место для показанного вам жилья, тысячи людей депортированы в Биркенау. Мебель поставили несколько дней назад. Завтра же всех вернут на нары — зайдите в бараки… там люди спят в четыре яруса… духота, вши, тиф, голод… Продукты завезены вчера вечером, и нам запрещено их покупать. Их увезут сразу же после вашего отъезда. Парки были открыты три недели назад, и все это время детей заставляли репетировать счастливое детство на лужайке…
Я беспомощно оглянулся. Вахтман, как назло, дремал на вечернем солнце метрах в пятидесяти. Крикнуть? Нет? Поди знай, а вдруг у этого сумасшедшего нож? Я чувствовал исходящую от него угрозу.
— Люди запуганы… за любую жалобу, даже намек, нам угрожают страшными пытками. У большинства тех, кого вам показывали, в заложниках жены и дети. Попросите, чтобы вам показали местную тюрьму. И виселицы. И крематорий. Тут ежедневно казнят и мучают. А потом сжигают и просеивают пепел — чтобы найти золото из зубных коронок. Золото из зубов!
Это было уже чересчур, Ваша честь. Всякому нонсенсу должен быть предел. Презрев опасность, я решительно поднялся со скамейки. Он еще пытался схватить меня за рукав и что-то бормотал, но вахтман уже бежал в нашу сторону. Превосходное впечатление от джаза было безнадежно смазано. В изрядно испорченном настроении я присоединился к датчанам и фон Таддену. Визит подходил к концу. Чтобы дольше не задерживаться в Терезиенштадте, я предложил коллегам обсудить впечатления на обратной дороге.
Прощаясь, Карл отвел меня в сторону и спросил:
— Мне рассказали, что с тобой произошел какой-то неприятный инцидент? Там, на площади?
Я пожал плечами:
— Слышал бы ты, какую чепуху нес этот пианист… Мы расстались, когда он начал расписывать, как просеивают человеческий пепел на предмет обнаружения зубного золота.
Комендант расхохотался.
— Надеюсь, — сказал он, — что один мерзавец не испортит тебе впечатление от инспекции.
— Карл, — сказал я. — Дай мне слово, что ты не станешь наказывать вахтмана.
Он кивнул, и я сел в машину, полностью удовлетворенный. Меньше всего мне хотелось бы, чтобы из-за меня пострадал человек, даже задремавший на своем посту. На слово Карла Рама можно было положиться.
Излишне говорить, что наш совместный отчет был исключительно благоприятным. Разве могло быть иначе? Мы описывали только то, что видели собственными глазами. Кстати, сразу после нашего визита в Терезиенштадте отсняли часовой фильм. Он назывался «Фюрер дарит евреям город». Да, я его видел. В общем и целом, он довольно точно описывает ситуацию. Хотя в некоторых случаях режиссеру слегка изменяет чувство меры — например, в сцене, когда ребенок хватает Карла за рукав и говорит, показывая на банку сардин: «Опять сардины, дядя комендант?» По-моему, это безвкусно и малоправдоподобно. Очевидно, что Карл никогда не позволил бы подобной фамильярности по отношению к себе, даже со стороны ребенка.
Иосиф? Какой Иосиф? Ах, этот пианист… его звали Иосиф? Я слышал о нем после этого только однажды, на вечеринке в Ванзее, где присутствовал и Карл Рам. Уже в декабре. Кто-то поставил пластинку с фортепианной сонатой Бетховена. Карл наклонился к моему уху и спросил:
— Помнишь того пианиста на Марктплац? Ну, который к тебе приставал?
— Помню, — ответил я. — Что, продолжает приставать?
Карл улыбнулся:
— Что ты, Морис. Он уже давно ни к кому не пристает. Просто я вовремя забыл тебе рассказать, а теперь вот вспомнил. У него-таки оказался полный рот золота. После того, как просеяли.
Гм… должен признаться, что эта шутка показалась мне не смешной. Понимаете, Ваша честь, под конец войны даже самым блестящим офицерам стали тут и там изменять нервы. Возможно, Рам уже предчувствовал свой ужасный конец.
Мне? Я не вполне понимаю ваш вопрос. Мне было решительно нечего бояться. Я всего лишь выполнял свой долг в инспекции лагерей и распределении продовольственных посылок. Характерно, что сразу после войны никому и в голову не пришло обвинять меня или «Красный Крест» в чем бы то ни было. Только потом, по прошествии нескольких десятилетий после войны, всплыли смехотворные, ни на чем не основанные обвинения сугубо пропагандистского характера. Утверждают, к примеру, что семнадцать тысяч евреев были депортированы из Терезиенштадта исключительно по причине нашего визита. Даже если это так, разве это не улучшило условия проживания в городе? Ведь одновременно господа критики рассуждают о тесноте, как главном о биче Терезиенштадта. Нет никаких доказательств того, что депортированные погибли. В чем же, скажите на милость, заключается наша вина? Говорят также, что все люди, снимавшиеся в терезиенштадском фильме, были уничтожены немедленно по окончании съемок. Извините, не верю. Я слишком хорошо знал Карла Рама, чтобы заподозрить его в подобном зверстве.
