Самым же обидным словом, высшей мерой презрения было в семье Простяковых, слово «жабоед» и «жабоедка», дошедшее до них, по-видимому, со времен Наполеона, когда, по всей вероятности, так называли врагов России, захвативших священную Москву. Тогда оно носило конкретный смысл, грубо и презрительно обозначая известные привычки завоевателей. Теперь же приобрело смысл отвлеченного ругательства, ибо для русского уха оно неблагозвучно и бранчливо даже по своему звуковому сочетанию.
Но трудно сказать, кого и когда, кроме Македонского, обзывали Простяковы этим словом! Оно никогда не произносилось всуе, словно бы хранилось, как смертоносный яд, на самый крайний случай.
...Демьян Николаевич не оставлял бедного своего друга и часто навещал его. И если раньше он приезжал к Сергею Александровичу вместе с Татьяной Родионовной, то теперь стал это делать в одиночку, боясь лишний раз напомнить другу о своем супружеском благополучии.
Он заставал Сергея Александровича в неприбранной, накуренной комнате и частенько пьяным и небритым. Слезы тогда текли из мутно-голубых глаз вдовца при виде Демьяна Николаевича, он усаживал его за грязный стол, накрытый клеенкой, наливал рюмку водки и заставлял выпить ее в память Марии Анатольевны. И не было тогда никакой возможности отказаться от мрачной рюмки.
— Зачем же ты пьешь-то? Один... Брось, Сережа! Не надо этого делать.
— А ты чего ж ко мне не часто заходишь! Вот и пью один. Знаешь, Дема, горе не по лесу, а по людям ходит... Женюсь я, наверное... Не могу один. Хоть в петлю! — Сергей Александрович пьяно усмехался, видя испуг в глазах друга, и продолжал: — Женюсь на большой женщине. Маруся маленькая была, а я на большой теперь женюсь. Во-от такого роста! Буду маленький при ней, послушный и любить ее буду, как мать. Можно?
— Ну что ты такое говоришь, Сережа! Что говоришь-то! Куда уж тебе жениться, о боге пора думать, а ты — жениться. Да и кто пойдет за тебя?
— А что ж я, по-твоему, совсем никуда не гожусь?!
— Ну если только в сыновья...
— Ничего ты не понимаешь, Демка! Ну тебя к черту, скучный ты человек! Ну ладно, ладно... Нельзя так нельзя. Давай тогда выпьем... Ну ее к черту! Наливай!
— Хватит, Сережа.
— И это нельзя? — спрашивал он жалобно. — Ничего нельзя? Ну почему, Дема? Почему ты даже выпить не разрешаешь мне? — говорил он с обидой, и Демьян Николаевич боялся, что друг его расплачется.
А однажды он напугался, застав Сергея Александровича лежащим в одежде на кровати и разглядывающим платья Марии Анатольевны, развешанные на плечиках по стенам. Все, какие были, платья он вынул из шкафа и теперь с отрешенной улыбкой смотрел на них и Демьяна Николаевича тоже приглашал к этому странному созерцанию.
— Видишь, какую выставку устроил, — сказал он, не сводя глаз с поникших, как флаги, платьев.
Демьян Николаевич молча сел рядом с ним на стул и спросил хриплым голосом:
— Ты как себя чувствуешь-то, Сережа?
— Чего ты спрашиваешь? Не видишь — с ума сошел, — ответил Сергей Александрович и засмеялся.
— А... зачем?
— Что «зачем»?! С ума сошел?
— Нет... Ну да, все это, — сказал Демьян Николаевич и повел головой в направлении развешанных платьев, почему-то боясь посмотреть на этот яркий, но безжизненный и словно бы могилой пахнущий тлен.
— Вот в этом, в пестреньком, — говорил между тем Сергей Александрович, — мы с Марусей летали в Крым... Оно выгорело на солнышке, стало совсем светленькое... Видишь? А Маруся коричневая от загара, — говорил он, и взгляд его останавливался в каком-то счастливом и блаженном безумии, словно бы в пустом вороте крепдешинового платья видел он живую шею, видел выгоревшие брови на стене и счастливое, теплое лицо, черты которого никак не могли успокоиться и зыбились в мысленном его, напряженном взоре. — А это ты помнишь?
— Какое? — в страхе спросил Демьян Николаевич.
— Вон то, синее с белой отделкой...
Демьян Николаевич часто видел Марию Анатольевну в этом шерстяном платье, которое теперь безжизненно пласталось на стене, подвешенное к одному из гвоздей, которые Сергей Александрович вбил в стены специально для этих платьев. Ему очень не нравилась жуткая эта выставка, но он боялся оскорбить друга и, превозмогая себя, стал тоже разглядывать жалкие одежды покойницы, испытывая какой-то мистический ужас при этом, словно бы он присутствовал при раскопке свежей еще могилы, мирясь с этим кощунством. Очень сложные чувства обуревали его. Но он все-таки ответил на вопрос Сергея Александровича:
— Ах, это... синее... да, я помню.
— А ты помнишь, — оживленно спросил Сергей Александрович, — к какому дню она сшила это платье? Э-э, брат, забыл! Для серебряной свадьбы! Она нигде не могла найти серебряной нитки, ей очень хотелось не белую, а серебряную отделку на платье... Но это тоже было очень хорошо на ней, синее с белым.
— Да, ей очень к лицу было... это платье.
— А я больше всего любил это... вот то, что рядом с пестреньким, вот в углу, да... Как этот цвет-то называется? Забыл...
— Терракотовый.
— Во-во! Ей оно не очень нравилось самой, говорила, что оно полнит ее. Вот дурочка! Ее-то полнит?! Она не хотела его надевать, и всякий раз я уговаривал ее: ну для меня надень! Просил ее... А она ни в какую! Раза два, три за все время надевала... Не любила, а я очень любил. Полнило! Ну и что? Разве ее портит полнота? Ей бы вообще не прочь было потолстеть... Как ты считаешь? А?
— Не-е знаю, — ответил Демьян Николаевич, не на шутку уже перепуганный странным поведением друга. — Сережа, ты... убери все это. Зачем? Это тени. Я боюсь обидеть тебя, но это нельзя... Это ни к чему. Сережа, милый, послушайся меня! Спрячь их в шкаф или отдай кому-нибудь, продай в конце концов...
— Как это продай? — мрачно спросил Сергей Александрович. — Ладно, не мешай мне. Ты чего пришел? Какое тебе дело?
— Не обижайся, Сережа. Я хотел как лучше...
— А лучше будет, если ты оставишь меня одного. Ты тоже не обижайся. Я не гоню тебя, но дай же мне хоть на тени эти полюбоваться... Дай, слышишь! Уходи. Потом, потом придешь, а сейчас... Ну что ты сидишь?..
Демьян Николаевич в страшном расстройстве уехал от него, а когда дома рассказал обо всем Татьяне Родионовне, она очень встревожилась, не велела ему даже раздеваться, быстро собралась сама, прихватила какие-то лекарства, и они опять поехали к Сергею Александровичу.
Прошло не больше часа с тех пор, как Демьян Николаевич ушел от него, но когда вернулся вместе с Татьяной Родионовной, в стенах торчали только большие гвозди, а платья были все сняты и грудой лежали в углу на стуле.
— А-а-а, гостюшки! — сказал как ни в чем не бывало Сергей Александрович. — Проходите, проходите. Я тут Демку-то выгнал, так он, я вижу, за подмогой бегал. Бить будете?
Татьяна Родионовна ласково улыбалась и говорила с укоризной:
— Побить бы тебя не грех... Сереженька. Да уж не будем. Я вот тебе сейчас накапаю капелек, а потом приберусь у тебя, посуду помою, пол подмету... Давай-ка сразу форточку откроем, проветрим комнату, а то у тебя тут дышать нечем... Вот так... Отойди от сквозняка.
А у Сергея Александровича на губах играла мелкая какая-то, внешняя, колкая и дрожащая улыбочка, был он бледен, словно бы только что ужасно перепугался, а теперь приходил в себя и рад был гостям.
— Ну и трепач ты, Демка! — сказал он растерянному и удрученному другу, который как стал в дверях, так и смотрел оттуда исподлобья. — Ну чего ты? Чего ты смотришь на меня? Отойди со сквозняка, тебе говорят!
Он пытался говорить это с обычной своей шутливостью, но лишь одна Татьяна Родионовна ласково и приветливо улыбалась ему, искусно пряча за хлопотами свою тревогу. Она уже увидела груду платьев и первым делом стала убирать их в шкаф.
В этот вечер Сергей Александрович расплакался за чаем, разрыдался, как обиженный ребенок, а Татьяна Родионовна прижала седую его голову к своей груди и, без кровиночки в лице, стараясь улыбаться, гладила нежные, как пух, непривычные под ладошкой волосы и, утешая, говорила про лето, про дачу, когда они вместе будут жить, ходить в лес за малиной и за грибами. Казалось, Сергей Александрович именно от ее рассказа успокоился, окреп немножко, умылся и стал опять пить чай, хмуро улыбался, словно бы не мог простить себе слабости, стыдясь Татьяны Родионовны, которая, как мать, утешила его, горемыку.
Запись в дневнике Дины Демьяновны. Стремительный, стелющийся, как трава на ветру, почерк.
«Дайте что-нибудь про старые времена, про рыцарей каких-нибудь, принцев... Какой-нибудь роман».
Пожилая, молодящаяся женщина — одна в библиотеке. Не просит — требует, зная о своих правах. Приношу ей только что полученный, пахнущий типографской краской и клеем жесткий томик Жорж Санд.
«Нет, — говорит, — это новая книжка, такую мне не надо, мне какую-нибудь старую, рваную, несовременную».
«Но это как раз то, что вам надо. Мы ее только что получили, это новое издание».
