Говорят: только не трогайте итоги приватизации! А почему не следует трогать итоги приватизации? Это что, печати Апокалипсиса? Скрижали Моисеевы? Именно эти итоги как раз и надлежит в первую очередь трогать. Речь – ни много ни мало – следует вести о Новой Экономической Политике. Некогда Ленин пытался задним числом достроить то, чего не хватало истории России: опыт капитализма. То была отчаянная попытка, гениальный план, пресеченный Сталиным. Тот видел все проще: коллективизация и лагеря. Вы какой путь сегодня предпочитаете?
Сегодня России требуется Новейшая Экономическая Политика, дающая возможность роста социализма в одной отдельно взятой капиталистической стране. И если этого не произойдет, страна с неумолимой последовательностью скатится в фашизм.
Требуется делиться, граждане. Потому что если не поделимся друг с другом сами и сейчас, нашу страну в скором времени поделят за нас.
Сегодня утром 1 октября 2012 года умер великий историк Эрик Хобсбаум.
Эпитет «великий» в отношении Хобсбаума произносился так же легко, как «лопоухий» (у него были большие уши) или «очкарик».
Он был велик без натуги, велик естественно, как гора. Все знали, что он гений, – привыкли. Так люди привыкают к тому, что на углу продают молоко. Все привыкли к тому, что есть такой чудной человек, тщедушный лопоухий очкарик – со стальной волей и упорным достоинством историка. Есть такой вот человек, живет в Хемпстеде – и он все знает, он все может объяснить.
Он действительно старался объяснить. Не жалея сил, объяснял: повторяя по нескольку раз, растолковывая.
Иногда люди вдруг видели его, как будто впервые, и ахали: ну невозможно столько всего подумать и сопоставить! – и люди поражались сделанному им. Вроде мы знаем, что такой странный человек живет среди нас – а все-таки это удивительно. Так мы, привыкнув к горам, неожиданно видим эти горы словно впервые – ну и махина!
Эрик Хобсбаум написал несколько десятков книг, – собственно говоря, он написал историю европейского Нового времени, с XVII века. Считается, что его специальностью был XIX век, но он не был узким профессионалом – хотел понять, как вообще устроена история: чтобы разобраться в XIX веке, ему пришлось описать XVII и XVIII. А потом и «короткий 20-й».
Он прожил долгую жизнь, ему было 94 года; не переставал работать до последнего дня; книга, опубликованная год назад, писалась уже в больнице – о Марксе и марксизме. Уже не вставал – к его кровати приспособили столик с компьютером и стопкой бумаги. Просыпался – и начинал работать.
Последний год Хобсбаум не мог ходить: сломал ногу, срослась плохо – ковылял в кабинет, волочил тощую ногу, садился к столу, писал историю. Он был щепетильно, гигиенически порядочным человеком, не выносил социальной несправедливости – презирал социал-дарвинизм и мораль капитала. Он написал и сказал невероятно много – а ему казалось, что недоговорил.
Он пережил несколько эпох: эпоху революций и фашизма, эпоху холодной войны и мечты о демократии, эпоху глобализации и краха демократической программы, эпоху сакрализации рынка и нового подъема национализма.
Как и положено историку, он относился к фактам без гнева и пристрастия; но в отношении морали и идеологии – своего отношения не скрывал. Он был последовательным марксистом и антифашистом.
Мы подружились с ним три с половиной года назад; горжусь, что удостоился его дружбы. Последний раз видел его четыре месяца назад, последнее письмо получил неделю назад: обещал летом приехать в гости. Мы говорил по многу часов подряд – один из таких долгих разговоров снят на пленку: два с половиной часа Эрик рассказывает об истории фашизма. На российском ТВ эта пленка никому не понадобилась.
Когда Эрик говорил, он преображался – такими были пророки: немощный и могучий одновременно.
Он любил шотландский виски и джаз, у него есть книга про джаз. Он любил живопись и имбирь с чаем. Он любил, чтобы дети были рядом.
И всегда говорил об истории.
В одном из последних разговоров сказал: «Знаешь, то, что произошло в России, это даже не преступление, это противоестественная глупость. Общенародную собственность на недра земли отдали горстке проходимцев – это небывалая в истории катастрофа. Или небывалая в истории дурь».
Много всего можно рассказать: и как домашняя библиотека была устроена, и что он говорил о политиках.
Все это слова: обрывки и фрагменты большой и долгой речи. Из осколков человека не слепишь.
Есть особые люди – они как фильтр, поставленный Богом в течение времени: эти люди очищают время.
Вот не стало Эрика Хобсбаума, и непонятно, как время без него обойдется.
В четвертом классе я подрался с мальчиком из параллельного «б», Валей Тихомировым. Дело было на сдвоенном (для обоих классов) уроке труда – и Валя назвал меня «евреем». Я его толкнул, он – меня, сцепились, нас разнял добродушный учитель труда.
Учитель спросил о причине драки. Мы запальчиво объяснили – оба кричали.
Учитель строго указал Вале на то, что так нельзя поступать.
– Как ты мог назвать Максима – евреем?
Мне он тоже сделал внушение:
– А тебе следовало вежливо объяснить, что Валя не прав. Надо было сказать: зачем ты обзываешься?
Я растерялся: логика события исчезла.
В чем Валя не прав? В том, что я – еврей? Но я – действительно еврей. В процентной норме я не был сведущ и слова «полукровка» тогда еще не знал. Но что мой папа – еврей, уже знал.
– В следующий раз, когда Валя тебя обидит, ты не кулаками размахивай, а просто скажи: ты, Валя, не прав.
Я сообщил учителю, что Валя прав – я действительно еврей.
Учитель растерялся.
Я очень хорошо помню, что я растерялся тоже – видя его недоумение. Тогда в чем, собственно, вопрос? – читалось на лице учителя. Кошку назвали кошкой – и что же, теперь кошке надо оскорбиться?
Как объяснить? Как объяснить, что оскорблением является то, что человек, произносящий имя, заведомо считает, что, произнося имя, он произносит оскорбление? Это сравнительно сложное моральное положение, недоступное слуху титульной нации.
Евреи – это те, кто приспосабливаются, кто не чувствует родной край – родным; это те, кто ищут выгоду и хотят пристроиться, живут своим мелким мирком и не чувствуют общей большой семьи народа. Необязательно быть нацистом, чтобы эти свойства в евреях разглядеть. Эти свойства объективно присутствуют.
Еврею надо как-то специально доказывать, что он разделил невзгоды с титульной нацией – принято говорить в оправдание неудачной крови: я – воевал, я – сидел, я – русский поэт, пишу по-русски о русской природе.
А если не воевал? не сидел? не поэт? Тогда и сказать-то нечего в свое оправдание.
Впрочем, в последние двадцать лет – ровно то же самое случилось и с титульной нацией Российской империи, то есть с русскими.
Теперь несколько миллионов русских людей (числом поболее, нежели евреев в недалеком прошлом) мыкается по миру в поисках лучшей жизни, а уехать на заработки мечтает очень много миллионов. Русские пристраиваются везде, где только могут, – официантами, нянями, уборщицами, прислугой. Сторожить дом, сидеть со стариками, выгуливать собак, мыть окна, класть кафель – на это подписываются не одни только украинцы и белорусы, поляки и словаки. Русских – большинство, поскольку нация численно больше. Маленькие русские эмигрантские общины – со своей иерархией, мелкими интригами, шкурным интересом – плодятся по Берлину, Милану, Лондону, Парижу, Нью-Йорку и так без конца.
Это, увы, та же самая чужая судьба в чужих людях – какая осуждалась в случае евреев. И сказать русский гастарбайтер не может: я воевал за Берлин, я сидел во французском лагере, я работал в английской промышленности, я открыл итальянское месторождение.
Нет, общего прошлого совсем нет. Не было 200 лет вместе – русский не воевал на стороне Германии, он воевал против; русский не открывал месторождений в Англии – это совсем чужая страна. Он совсем чужой – и часто приезжает с одним намерением: клянчить. Это печальный факт. И писать про это обидно – и читать обидно тоже.
Слово «русский» стало в мире таким же уничижительным, каким было в России слово «еврей» – и это очень досадно.
Казалось бы: горе должно научить тому, что главное в людях совсем не кровь и не нация – а солидарность. Главное – понимание ближнего и сострадание. Важен не этнос, а союз трудящихся. Несть ни эллина, ни иудея – но только сострадание униженному и любовь к ближнему.
Казалось бы: надо извлечь урок из сегодняшней печальной судьбы – и судить людей только как людей, и никогда не обсуждать кровь и расу. Вот, уже наглядно видно – как глубоко может упасть народ. Ведь видно же, как это обидно. Но вины народа в этом нет – есть просто горе.
