И лес останется нам, хвойный спуск вниз, заячья капуста и всех сортов поганки, впереди брезжит поляна, до лесной речки рукой подать, а слева — заболоченная низина, черные стволы, всегда сырая тропа…
Под старой елкой, где много хвои и ландыши, тоже хорошо похоронить Дашеньку.
Или не Дашеньку?
Копаем ямку.
Никто не мешает.
Вынимаем…
Едва слышно журчит ручей, пищит комар, где-то пилят электропилой, где-то музыка, всюду люди живут свои жизни, какой длинный, какой долгий день — с утра просыпаешься от счастья, что приедет мама, а вечером ищешь в вытоптанном лесу подходящее для захоронения незнакомого черепа место и думаешь — надо бы принять что-нибудь от сердца…
Какой долгий день, полный генеральных прогонов, отпеваний и крестин, комсомольских собраний, поездов дальнего следования, перелетов через океан и обратно, грибных дождей и первых снегов, ночных телефонных звонков, пустых и колышащихся полей, прокуренных репетиций, поездок к морю, ежиков, монахов и космонавтов, черных букв на белых листочках, завязок, развязок и кульминаций…
Закопали и прикрыли мхом, батюшка помолился. Отряхиваются. Озираются по сторонам.
Похоронили. Дело сделано.
Собирайся, пальто, едем к морю.
Теперь, гипотетически, несчастному Костику должно резко похорошеть.
— А может, он все это выдумал? — говорит вдруг задумчиво батюшка. — И Приборкера, и Дашеньку… А череп из кабинета биологии унес?
— Да запросто! — радостно соглашается Сирота. — А Зоя Константиновна подыгрывает. И они с ней уже давным-давно помирились, созвонились, списались, и она ждет его со дня на день. Вот представляете, мы сейчас приходим, а они там сидят вдвоем, чай пьют?
Два толстых человека смеются в сумеречном еловом лесу. Смотрят друг на друга. Перестают смеяться.
Сирота смотрит на батюшку и впервые замечает, какой он усталый и старый. Он безнадежно, непоправимо устал, грустное старое лицо, и глаза болят под линзами, а все — и семья, и друзья, и паства — привыкли питаться от его мужества, смирения и учености. Невдомек никому, что он слабый и беззащитный человек.
Батюшка Федор устал разгребать ваши мрачные проблемы, оставьте его одного хоть ненадолго.
Мальчик устал решать задачки, отпустите его, отвезите к морю, дайте ему увидеть настоящий цвет морской волны.
«Так вот это кто!» — усмехается Сирота.
Цвет морской волны, слово «направо» по-сербски, привязанная лодочка, пластинка «расширяющая», ужасные зубы, шестидесятые годы рождения, место рождения СССР.
Так вот это кто…
— Надо вымыть руки, — говорит Сирота. — Тут родник близко.
Кудрявый парень в шортах шагает мимо, смотрит на батюшку и Сироту.
И почему-то спрашивает у двоих, растерянно стоящих под елкой:
— Can I help you?
Сироту переклинивает.
— Отвали, басурман, — злостно хамит она, поскольку хамить человеку на языке, которого он не понимает, это уже просто мегахамство. — Себе самому помоги, дубина. Это мой лес, понял? Здесь каждый лопух, каждая шишка меня в лицо знают. Здесь все мое. Это вы понаехали, ни ухом ни рылом, быдло безлюдное, хозяева жизни…
— Sorry, — улыбается парень и уходит.
Достает из кармана сухой, полый стебелек от сныти, вставляет сигаретку… Теперь он уже повернулся спиной, и видно на его майке полинявший логотип университета далекого «кукурузного» городка, название бейсбольной команды и имя…
— Нил?! — читает вслух Сирота.
Смеркается в лесу, только на самых верхушках елей солнце. На земле уже темнеет, а небо все остается светлым. И видно сквозь еловые стволы, что на поляне у реки тоже еще совсем, совсем светло, как будто там тоже — небо.
Трое говорят по-английски, и сын Числа глядит на друзей своего отца глазами своего отца и улыбается его улыбкой.
«До чего похож, а?» — батюшка поворачивается к Сироте, но ее нет рядом.
Батюшка близоруко рыщет между стволов елей.
— Сирота! Сирота! — беспокойно и строго зовет он.
Нет нигде Сироты, только что тут была, куда девалась?..
Какая-то птица спросонок бормочет высоко в ветках.
Батюшка хочет сказать ей, ему непременно надо сказать, нет, сначала надо спросить, но спросить непременно и сейчас же — когда-то давно, ужасно давно, когда он был курсе на втором, когда было весело, и сигаретный дым летел в лицо, и курточка с нашивкой ВССО, и ветер дул с близкой реки, теплым апрельским вечером, не шла ли она случайно в храм на Пасху, в кривой переулок, бегущий к реке?
— Ксантиппа!..
Тихо, только шумит ручей.
Большеглазый мальчик с удочками поднимается по тропе.
Таджик и девушка — в обнимку — едут вниз — на старом велосипеде.
И еще надо спросить, куда она пошла тогда, в тот вечер, когда не пустили войти в церковь?
Хотя теперь-то зачем?
Поздно.
Или нет?
Такой длинный день… И ведь он еще не кончается…
Внимание,
БОНУС!!!
Что было написано в потерянном письме
…
«Ксантиппа!
Стала ли ты, наконец, мальчиком, как всегда хотела?
Велосипед у тебя украл я. Сначала просто думал покататься и вернуть, но продырявил колесо и решил спрятать в лесу, а потом тебе отдать, за вознаграждение. Вот такое я говно. Прости, родная. Он уже почти не ехал, и я нес его на руках, твой раненый велосипед. Я его занес в самую чащу, если после оврага, то левее. Еле прошел. Привязал. А на следующий день его там не было. Я не знаю. Может, он отвязался и уехал и бродит теперь где-нибудь по ночам, призрак велосипеда. Мне было тебя очень жалко, особенно тогда на речке, но я смеялся. Я тебя почему-то всю жизнь терпеть не мог, не обижайся. Не знаю, за что. Может, за то, что ты не пила портвейн, не пробовала всякие растворчики, учила инглиш и вообще много воображала? Не помню уже.
К психоаналитику поздно. Мне уже не выкарабкаться, вот и пишу. Федьку попроси, чтобы помолился. С Васей бы познакомиться… Скажи Федьке вообще спасибо за все.
Только не вздумай меня вставить в какую-нибудь свою писанину! Не надо, поняла? Морду набью. Первым делом набью твою хитрую рыжую морду. Если все-таки приеду. А потом мы с тобой и с Федькой возьмем парней, смешно, что у нас у всех парни, и пойдем на лодке по нашей речке…
Да, Ксюнь, еще вот что. Самое главное…»
(Неразборчиво…
Неразборчиво.
Неразборчиво.)
Сумасшедшая рыжая старуха сидит себе в заколоченном доме. Не нервничает. Знает, что скоро заберут. Куда-то туда, где все. Вместе будут праздновать день рождения папы, есть винегрет. Все собрались, ждут только ее, бабушки и дедушки давно там, наконец-то познакомятся. И братья уже там. Главное — успеть разобрать бумажки, пока кто-то не сказал «За тобой пришли»…
А ветла у дороги, тоже старая, гораздо старше сумасшедшей рыжей старухи, куда там, ветла на въезде в деревню, рядом с облезлой, заросшей бурьяном стелой «Колхоз имени Даши Морозовой»…
Да кто такая Даша Морозова?
Никто не помнит, кроме ветлы.
Учительница приехала в деревню, говорила, что Бога нет, и младший батюшка, сын старого, юный и смешливый, в голос рассмеялся над ее глупостью, над стриженой прической и «городскими» ботинками.
Учительницу нашли мертвой через две недели — отравилась грибами, ветла точно знает, просто-напросто объелась грибов, городская, учительница-то, плохо разбиралась в «серушках» и «зонтиках».
Приезжали всякие из города, и прискакал верховой в кожанке, целовал мертвую стриженую голову, а обоих батюшек и лабазника Якова увезли на телеге.
Ветла знает, помнит, она все видит…
И сейчас видит…
Как по разбитой грунтовке в деревню въезжает облезлый автомобиль, длинный, широкий и плоский, фасона шестидесятых годов прошлого века, как в старых американских фильмах про хиппи. Едет медленно, окна открыты, выдыхает музыку, самые что ни на есть русские дорожные песни — Боб Дилан, Саймон и Гарфункель, Джоан Баэз.
За рулем худющий долговязый дед в бандане. Выехал давно и долго ехал, потому что то и дело останавливался собирать цветы и травы, разговаривал с ними, все никак нарадоваться не мог, что они понимают по-русски.
Тормозит у дома сумасшедшей рыжей старухи — по цвету выгоревших досок, по ласточкину гнезду над слуховым оконцем угадывает, что этот дом ее.
С огромным букетом чудесных сорняков, и все ромашки такие веселые, глядят удивленно и радостно, с букетом сорняков стучит в заколоченное окно сумасшедшей рыжей старухи. Знает, что она там. Лицом, седой щетиной приникает к шершавым доскам. Смотрит в щель и видит ее, старуху — она в вязаном долгополом пальто, разбирает клочки, обрывки бумаги в чемодане, стоящем на столе.
