– Данкенжанов… А ведь он, наверно, узбекский Данкевич…
– Ага, твой родственник! – подхватил его красивый приятель и в упор посмотрел на секретаршу, поднявшую голову от бумаг.
– Ну да! – сказал толстяк и объяснил ей с улыбочкой на своих полных губках: – Я Данкевич, потому что мы из Белоруссии. – А он – Данкенжанов, потому что из Узбекистана. А на самом деле – и я Данкензон, и он. Как вы думаете?
Но вместо естественного для гэбэшницы окрика или какой-нибудь иной меры пресечения этой «жидовской наглости» гэбэшница опустила глаза к своим бумагам и еще деловитей зашуршала ими.
Однако руки ее чуть подрагивали.
«А ведь они ее кадрят!» – вдруг подумал Рубинчик и даже с завистью поглядел на этих ребят: ну и жиды! Даже гэбэшницу кадрят в посольстве!
И, восхитившись таким еврейским геройством, сам воспрянул духом, решил обрадованно: «Отдам рукопись! Пока они тут ее кадрят, я там буду один на один с консулом и отдам ему рукопись!»
А толстяк Данкевич продолжал, обращаясь не столько к своему другу, сколько все к той же секретарше:
– Надо же, где родственника встретил! Потрясающе! Между прочим, сегодня в ВТО «Театральная гостиная», а у меня совершенно нет времени пойти, билет пропадает. – И тряхнул в воздухе толстой рукой так, что пальцы щелкнули друг о друга. – Девушка, вы любите театр?
Господи, вдруг подумал Рубинчик, да ведь это же те самые легендарные Данкевич и Баранов, которые организовали курсы английского языка для евреев-эмигрантов! Именно этот Данкевич с его всплескивающими руками собрал с нас по двести рублей до начала занятий, объявил, что может записать желающих и в школу карате, и укатил на своем «жигуленке». Понятно, что бизнес, который они поставили так широко, было невозможно закрыть ни за десять, ни за двадцать дней. И поэтому они «заболели» свинкой. Черт возьми, но это ведь тоже материал для Книги!…
Дверь консульского кабинета открылась, из нее спиной выходил бухарский бородач, кланяясь в сторону невидимого из приемной консула:
– Спасибо, дарагой! Спасибо!…
Секретарша подхватилась с места, зашла в кабинет, закрыла дверь.
Данкенжанов еще раз поклонился этой двери и повернулся к стоявшим в приемной евреям. В глазах его были слезы, а обеими руками он прижимал к груди свою явно разбухшую матерчатую сумку.
– И-слушайте, деньги дал! – воскликнул он. – За что?
– Много дал? – спросил Баранов, красивый приятель Данкевича.
– Очень много, сылушай! Двадцать тысяч! Я нэ хотел бырать. Как патом атдавать, сылушай? Здесь рубли дают, а в Ызраиле чем отдавать? Валютой?
– Отдавать не надо, – сказал всезнающий Данкевич и пренебрежительно тряхнул рукой. – Ты в Израиль столько детей везешь – через десять лет они там роту солдат родят. И всего за двадцать тысяч!
– Он тоже так намекнул, наверно, – сказал Данкенжанов. – Только не по-нашему…
– Рубинчик! – объявила секретарша с порога консульского кабинета.
– Он после нас! – вдруг сказала Степняк. Но гэбэшница даже не удостоила ее взглядом.
– Проходите, Рубинчик.
– Извините, – сказал Рубинчик этой неулыбчивой маленькой еврейке и шагнул в открытую дверь.
В просторном и светлом кабинете было два высоких окна, книжные шкафы, письменный стол, четыре кожаных кресла, а на полу Ковер. За столом сидел консул – маленький лысоватый мужчина лет сорока. Кареглазый, с полными щечками и доброжелательной улыбкой.
– Good morning, mister Rubinchick. How are you? Have a seat, please. Do you speak English?[10]
– Yes. A little[11], – сказал Рубинчик, садясь в кресло напротив консула: И вдруг, неожиданно даже для самого себя, почему-то добавил по-еврейски: – Абисэлэ.
Но консул, явно не знавший идиш, сказал:
– What can I do for you, mister Rubinchick?
Рубинчик оглянулся на закрытую дверь и полез рукой под пиджак, к спине.
– No!… – предупреждающе поднял руку консул, и в тот же миг дверь распахнулась, секретарша-гэбэшница прошла к его столу, положила перед консулом какие-то бумаги.
Консул склонился к ним, проглядел, расписался и вернул ей. Потом быстро сказал ей что-то по-датски. Она насмешливо посмотрела на Рубинчика:
– Господин консул спрашивает, чем он может быть вам полезен.
– Я… Я сам ему объясню. Я говорю по-английски… – ответил ей Рубинчик, вдруг понимая всю безнадежность своей затеи.
Она перевела консулу на датский, потом сказала Рубинчику:
– Как правило, все журналисты приносят сюда рукописи своих гениальных произведений. Но консул никакие рукописи не принимает. У вас есть еще какие-нибудь вопросы к господину консулу?
Рубинчик с секунду смотрел в ее торжествующие гэбэшные глаза.
– Да! – сказал он, внутренне стервенея. – Я хочу поговорить с господином консулом наедине. Если вы позволите…
Она прожгла его взглядом, тонко усмехнулась краями узких губ и вышла из кабинета. Не только в ее гестаповской походке, но даже в том, как под узкой юбкой двигались ее упругие ягодицы, – даже в этом сквозила гэбэшность.
Рубинчик перевел взгляд на консула. Или этот консул боится ее, или он с ней заодно. Но и в том, и в другом случае рукопись он не возьмет, это уже ясно. Так о чем же говорить с ним?
– Money… – сказал Рубинчик, краснея от того, что не может сконструировать вежливую фразу с просьбой о ссуде. И чтобы смягчить свою резкость, добавил по-русски: – Могу ли я получить ссуду?
– You are a journalist, – сказал консул. – And your wife is a professional musician, right? Do you really need a loan?[12]
«Ax ты сука! – тут же ожесточился Рубинчик. – Что ты знаешь о нашей жизни? Я уже пять месяцев левачу на московских улицах хуже нью-йоркского таксиста, вожу всякую шпану за трешку!»
Но вслух он, конечно, этого не сказал.
– I am not working five months. And I have two children[13].
Консул выдвинул ящик письменного стола, достал оттуда какую-то толстую тетрадь.
– How much do you need?[14] – В его голосе было явное недовольство.
«А ведь, наверно, не имеет права отказывать в деньгах тем, кто просит, – вдруг подумал Рубинчик. – То есть тому узбекскому еврею, который везет в Израиль 27 детей и внуков, он наверняка сам предложил деньги и даже заставил взять их. Но мне, журналисту, который поедет не в Израиль, а в США, – для меня он жмется, сука!»
– Three thousand[15], – сказал Рубинчик.
Вообще-то, направляясь в посольство, он не собирался просить деньги. Если продать машину хотя бы за пять тысяч, то вполне можно выкрутиться и без этой унизительной ссуды. «Но с другой стороны, кто он такой, этот консул, чтобы решать, кому из нас really нужны деньги, а кому не really! Если бы он взял рукопись, я бы о деньгах и не заикнулся! Итак… Это не его деньги, эти деньги послали мне американские евреи, чтобы я вывез Борьку и Ксаночку. И будьте добры, мистер…»
Консул отсчитал в своем ящике несколько купюр и положил на стол перед Рубинчиком.
– Two thousand, – сказал он и ткнул пальцем в какую-то графу в тетради. – You have to sign here[16].
Рубинчик расписался, взял деньги, буркнул «thank you» и вышел из кабинета. Он чувствовал себя как оплеванный. А тетради его великой Книги опять сползли под брюки прямо на ягодицы.
Придерживая их руками сквозь карманы пиджака, он пошел через приемную к наружной двери.
– Рубинчик, ваши документы! – сказала ему в спину секретарша.
Он оглянулся. Она протягивала ему его паспорт и зеленый трилистник выездной визы. На второй странице этой бумажной трехстраничной гармошки красовался свежий квадратный чернильный штамп – въездная виза в государство Израиль. С личной подписью голландского консула.
Рубинчик шагнул к столу секретарши, взял свои документы и встретился с ней глазами.
Но теперь в ее глазах уже не было никакого выражения.
Профессионалка, подумал Рубинчик. Черта с два эти ребята ее закадрят! Да и на хер она им нужна?
К черту! Который час? Нужно мчаться в австрийское посольство, там закрывают через восемь минут! А потом – в банк, менять 136 рублей на 90 долларов – максимум денег, которые разрешают вывозить евреям из этой страны. А потом…
Но по странному порыву души Рубинчик через минуту после выхода из голландского посольства тормознул свой «жигуленок» не у австрийского посольства, а возле нового телеграфа на Арбатской площади. Бросив машину под знаком «Стоянка запрещена», он быстро вошел в зал междугородной телефонной связи, шагнул в одну из свободных телефонных будок и, опустив в автомат пятнадцать копеек, решительно набрал код Мытищ и номер, который он так старательно пытался забыть все эти семь месяцев.
– Горсуд! – сказали на том конце провода.
– Варю Гайновскую, пожалуйста.
– Я слушаю… – Женский голос на том конце провода как-то обмер и осел, и Рубинчик тут же понял – она ждала его.
