Покорились ему ватажники и принялись камни в гору носить и там складывать, за себя, и за ватагу Опряты, а у старца все сосчитаны. Целая седьмица миновала, прежде чем последний втащили. Тут и снег стаял, и река вскрылась, полноводней, чем прежде. Зареклись более ушкуйники по своему нраву поступать, изладили ушкуи и пошли в Тартар, ожидая, какую напасть на пути оставил, какую еще ловушку насторожил им воевода.
Прошли по пустыным лесным землям и достигли первого селения югагирского. Глядь, крест стоит на высоком месте, весь лентами обвязан, а под ним – черепа медвежьи да сохачьи, знать жертвы приносят. И встречают здесь, как родных, с хлебом-солью, и бочки с пивом на берег выкатили, народу вышла тьма, и больше все жены с малыми ребятами.
– Давно вас поджидаем! – кричат и радуются.
А ушкуйникам невдомек: то ли обознались, то ли ярмарка здесь и купцов ждут с товаром? Однако же вышли на берег, пива вкусили, всякой снеди богатой, и уж на женок воззрились с охотой, но им парнишек в руки суют.
– По пятому году робятам! – говорят. – Пора ремеслам учить и наукам всяческим! Озорными растут, мужской руки не ведавшие!
Парнишки у югагигров и впрямь ретивые, словно бесенята, ватажникам на шеи, давай уши и усы крутить, а иные из-за голенищ уже засапожники вынули, стрелы из колчанов надергали, балуют и гомонят, аж головы кругом. Оторопели ушкуйники – что за народ? Что за обычаи – чужим детей отдавать, но явился их князь и сказал, де-мол, шедший напереди боярин Опрята вашу ватагу в няньки и кормильцы определил, а ребята сии – отпрыски его ушкуйников.
И радуется, что они такие шалые, мол, доброе семя оставили, теперь след добрых мужей вскормить.
У ватаги еще от воздаяния даров на Рапеях спины от камней не зажили, тут же эвон что творится, и как быть, неведомо: кровь ушкуйская в ребятне взыграла, не гляди, что малые, а в ушкуи забрались, от берега оттолкнулись, виснут по двое-трое на каждой греби, но гребут! Князь назначил каждому по пяти десятку ребят вскармливать вкупе с их матерями, наказал, что строго спросит, и сам удалился. Ватажники коекак к полуночи их угомонили, собрались на берегу, посовещались и уж бежать хотели, да от женских глаз разве скроешься? А в югагирских землях весна, след пашню поднимать, жито сеять, да на будущее подсеки лесов и пожоги делать – это не считая того, что ребят надобно учить труду и ремеслам. Когда же их такая орава, да еще ушкуйского семени, поди, сладь?
И землицы попахали ушкуйники, и лесу порубили вдоволь, и малых ушкуят Опрятиных повразумляли, прежде чем усыпили бдительность их матерей. Улучили час ночной, бросили свой припас, что в амбарах югагирских хранился, столкнули ушкуи и по заберегами, плеснуть веслом опасаясь, ушли по стремнине за поворот, а там уж навалились на греби.
– Отчего ж ты не предупредил? – спрашивает Анисий вожатого лазутчика. – Что еще нам ждать на пути?
А тот в неведении, ибо скороходы скоро шли на Томь-реку тайно, никому на глаза не показываясь.
Шестнадцать дней и ночей гребли ватажники встречь течению по Тоболу-реке, и все еще чудился им настигающий гомон малых ребят. Наконец вожатый сказал, дескать, будет скоро курган, Опрятой пожженный и разрытый, де-мол, добро мимо него проскочить, не приставая, ибо места начинаются чародейские: то столп из реки восстанет и качается, то некое сияние возникнет на пути и страх охватывает. Лучше всего, мол, грести и очей не поднимать, что бы ни происходило. Анисий согласен был, миновали курган, видимый на окоеме, – он все еще черный стоял, столпов и сияний не позрели, зато глядь, а чуть ли не поверху заходила рыба великая – осётра, коей прежде не было. Припасов же съестных не оставалось, впроголодь шли, мелкую рыбешку ходовыми сетями цепляя. Как тут мимо пройти?
Развернули ушкуи, выметали невод и, причалив, стали канатами подтягивать. И чуют, великая рыба поймалась, за неводом аж река пенится и бурунами идет. Кое-как подвели к берегу, рогатины изготовили, дабы приколоть, да в тот миг невод пополам, и восстал из воды зверь водяной, неведомый, с ушкуй величиной, о четырех лапах куриных, а как пасть зубастую разинул, так жутко сделалось – коня и того заглотит. Потыкали его рогатинами ушкуйники – не берут жала, ровно о латы скрежещут о шкуру его. А он огрызается, щерится и зубчатым хвостом стучит. Раз дал – ушкуй пополам, ровно топором, вдругорядь ударил – повдоль разрубил. Вот так поймали добычу себе на горе! Зверь тут выскочил на берег, отряхнулся и сам будто жертву себе выглядывает, выцеливает, кого бы пожрать. Ватага же рогатины выставила, топоры да булавы наизготовку и пятится задом. Анисий кричит, бей гада водяного! Навались скопом! Но ушкуйники-то не настоящие, только видом грозные, а ратного духа нет, сноровки и вовсе. В лавках товар подносить да с ребятами малыми нянькаться – не в походы ходить!
А берег болотистый, низкий, и такая чаща густая, что и отступать некуда. Зверь же концом хвоста крутит, готовится ноги подсечь. Раз махнет и полватаги уложит! Тут явственно плеть щелкнула, и будто молния блеснула. Гад водяной аж подпрыгнул на всех четырех, заурчал, окрысился, однако обернулся на месте, ровно ящерка, и в реку нырнул – только волна разошлась. Ушкуйники страх выдохнули и глядь – жена стоит, вся нагая, долгими волосами прикрытая да на бедрах вроде шаль серебристая. В руке же и на самом деле кнут невиданный, блескучий, ровно из золотых нитей сплетенный.
Вожатый всполошился, закричал:
– Очи отведите! Нельзя смотреть! Чародейка! Девка чудская!..
Из огня да в полымя угодили! Поздно уж было, ватажники стоят, рты разинули и оцепенели. Даже бывалый Анисий, и тот не поспел с собою сладить и единым своим глазом на ту девку воззрился. Когда уж потупили взоры, чарами изрядно опалило, покорные сделались, вовремя не узрев всех хитростей силы нечистой. Рыба осётра, поверху игравшая, и гад водяной лишь приманкою были сей чаровницы.
Она же еще раз кнутом щелкнула и говорит:
– Проходили тут ваши ушкуйники да покой мертвых нарушили, священную рощу пожгли. След вам исправить сие непотребство. Как исправите – отпущу с миром.
Привела к черному кургану, велела все косточки собрать, в раскопанные могилы уложить, землею засыпать и новую рощу насадить. Стали ушкуйники Опрятины разор исправлять, сами же по сторонам поглядывают, да тешат себя мыслью, как бы, минуту улучив, бежать из-под воли чудской девки. Но куда ни бросят взор – всюду глаз ее недремлющий и кнут в руке золотой.
Пришлось сполна потрудиться, весь курган молодыми деревами засадить, воду носить и поливать, дабы прижились. Уж и лето на исходе было, когда отпустила их чудская девка. Села ватага в ушкуи и зароптала, дескать, не исправить нам всего, что Опрята по пути сотворил, не лучше ли возвратиться назад, покуда зима нас не застала, а она в Тартаре, говорят, студеная, суровая.
– Не пройти нам обратно через земли югагирские, – отвечает Анисий. – Поймают женки, заставят детишек ро{50/accent}стить до возмужания и кормить их. Надобно в сторону Томи-реки подаваться, как изначально замыслили, а там уж как бог пошлет.
Ватажники вспомнили ушкуят Опрятиных, и сразу усмирились, сели на греби и далее в полуденную сторону пошли. А того не ведали, что слава, будь то худая или добрая, в Тартаре всегда впереди летит, и так скоро, словно ветром разносится. Про купца Анисия молва побежала, будто идет он в середину чудских земель не за сокровищами, и не для того, чтобы товарищей своих вызволить из-под власти чародеев, но чтоб исправлять разор, прежними ватагами учиненный. Де-мол, с благими помыслами: молва она на то и молва, что всегда приукрашена бывает, – худая становится еще хуже, добрая добрее.
Такой она и долетела до кипчаков, что не повинились ордынцам. Сосчитали они весь урон, что нанес Опрята со своими ушкуйниками, сколько коней угнали, сколько юрт взяли, кож, шкур выделанных, войлоку – все до последней овцы учли. Однако когда Анисий с малой ватагой оказался в их землях, сразу учета своего не предъявили, а встретили, как человека благородного, с честью, и три дня угощали, кумысом поили, на перины спать укладывали. И тем самым ввели купца в заблуждение великое, а вожатый ему все нашептывает, мол, не обольщайся, не смотри им в глаза. Ведь и прав оказался!
Хан кипчаков обычай свой исполнил, как следует достойных гостей встречать, потом и явил Анисию свой перечень пограбленного Опрятой. Поскольку же кипчаки грамоты не знали, денег не имели, то всяческие долги зарубками отмечали на жердях, коими кровлю в юртах подпирали. Так вот принес он охапку таких жердей и дал купцу.
– Заплатишь, – говорит, – и ступай себе с миром.
Тот пересчитал все памятные зарубки и в ужас пришел неописуемый.
– Не могу я тебе столько лошадей, коров и овец вернуть, – отвечает. – Погоди, доберусь до Томь-реки, возьму там добычу и рассчитаюсь.
Хан и бровью не повел.
– По обычаю нашей земли, – сказал. – Кто не в силах долг возвратить, тот его трудом своим искупить должен и трудом потомков своих. Ватаге твоей о три десяти душах надобно три ста лет трудиться.
