Извини, если я увлекся. Не хочется оставлять своим детям замусоренную, непригодную для жизни планету. Между тем истории известны примеры экологических катастроф, когда целые империи приходили в запустение из-за неумеренного, неграмотного потребления. Неужели весь земной шар ожидает подобная судьба?
Вот почему у нас с подругой нет автомобиля и, вероятно, никогда не будет.
Впрочем, быть может, дело в моем воспитании. Вы с мамой годами говорили о покупке подержанной машины, подсчитывали расходы – выходило, что она нам вполне по средствам. В один из маминых дней рождения веселый и обкурившийся дядя Джеффри пригнал к дому разваливающееся чудовище – «Форд» 1970, кажется, года, и подарил его маме. Но оба вы провалились на экзаменах по вождению, а к следующей весне подарок окончательно проржавел, и буксировочный грузовик равнодушно доставил его на автомобильное кладбище. Да и зачем он нам был нужен, по чести сказать? Учиться я ездил на школьном автобусе, ты работал в основном дома, мама ходила в университет пешком, а если торопилась – проезжала шесть минут на метро. И в гости мы ходили довольно редко. Детство у меня оказалось тихое и, осмелюсь сказать, безмятежное. Наверное, поэтому я иногда так тоскую по маме и по дяде Сципиону, тоже едва ли не члену нашей семьи.
Ладно, пора заканчивать: завтра сдавать работу по уголовному праву, а готово меньше половины. Опять не буду спать всю ночь, но мне не привыкать. Завидую Дженнифер, будущему искусствоведу, потому что у них учебная нагрузка, похоже, раза в три меньше. Зато и зарплата у меня будет раза в три больше, ха-ха. К тому времени ты уже выйдешь из своего дурацкого санатория и сможешь переехать обратно в Монреаль – или в тот город, где я получу работу. То-то заживем, мой милый!
Глагол времен! Металла звон! Твой страшный глас меня смущает. Зовет, зовет меня твой стон, зовет – и к гробу приближает. Едва увидел я сей свет, уже зубами смерть скрежещет, как молнией, косою блещет, и дни мои, как злак, сечет.
Скучая, я все чаще мучаю – как коса означенный злак – свой казненный, виноват, казенный будильник. Скажем, беззвучного местного времени 17:00. Установить звонок на 17:03 и ждать, словно рысь на сибирском кедре: сейчас разыграется, раскричится истошным голосом. А то нажать, бывало, на кнопку перевода времени, и тревожно-алые цифры, повинуясь тебе, всесильному, начинают возрастать – вначале по-улиточьи, а затем с первой космической скоростью, олицетворяя быстротечность наших чахоточных дней. Или выдернуть штепсель из розетки. Полупроводниковая тварь мгновенно и безропотно испускает дух. Совесть спокойна. Лишен я жалости к вещам неодушевленным: утюгам, лифтам, микроволновым печам. Мертвый будильник выглядит умиротворенно, словно покойник в гробу.
Ты, сынишка, студент, обремененный, вероятно, значительным долгом за обучение, а перенос праха в Россию, где правит бал бессовестная клика чиновников и бандитов, не только бессмыслен, но и стоит немалых денег. Вообще-то я хотел бы лежать рядом с Летицией, но кладбище для рыбаков-протестантов в Сент-Джонсе меня в случае чего вполне бы устроило. Оно расположено на склоне той самой горы, откуда Маркони в 1891 году передал обнадеживающий радиосигнал в довоенную Европу и получил неукоснительный ответ. Эта обитель скорби отличается чистотой и благоустроенностью; ограды вокруг могил блистательно отсутствуют в знак привычного соблюдения личных свобод и Habeas corpus. Черно-серые гранитные плиты с выбитыми именами и кратким сроком существования столь же незатейливы, сколь однообразны: никаких каменных ангелов и скорбящих матерей, столь естественных где-нибудь в Даниловском монастыре, никаких пескоструйных портретов, которые умельцы в моем отечестве так мастерски переносят на полированный камень с сохранившихся фотографий.
Кстати, вчера, часа в два пополудни, прогуливаясь, я неожиданно обнаружил захоронение неизвестной мне умершей женщины, не только тезки, но и однофамилицы твоей бесценной матери. Участок справа от него по неведомой причине свободен и от памятника, и от покойника, хотя все остальные места в ближайшей окрестности заняты. Полежал на пожухшей траве, понаблюдал за мраморной крошкой мелких облаков, вяло текущих по невысокому северному небу. В этих широтах при надлежащем освещении облака часто видятся не нарисованными, как мы привыкли, но объемными. Я даже вздремнул под мягким эстонским солнышком. Хорошо было. Когда аэронавт Мещерский, мужлан, стал меня расталкивать, издавая густой запах табака и рома, я что было сил отбивался, умоляя его дать мне досмотреть сон о похожем октябрьском дне в парке Лафонтен, куда мы выбрались втроем на пикник (стоило немалого труда уговорить трудолюбивую Летицию оторваться от работы). Поначалу ты боялся белок, а потом смеялся от счастья, когда они стали брать у тебя орешки из рук. И живая Летиция, а вовсе не ее погребенная сент-джонская тезка, полулежала в отдалении на траве, лучась.
Как узнать, что у тебя в холодильнике слон?
По следам на поверхности торта.
Сколько жирафов поместится в холодильник?
Нисколько, там уже все место занято слоном.
Зачем курица пересекла улицу?
Чтобы попасть на другую сторону.
Праздничные осенние листья уже коричневеют и начинают отделяться от ветвей, облетая. Обладай они разумным сознанием, тоже страдали бы от неизбежности ветреной гибели. Или наоборот: додумались бы до своей связи если не с вечным, то достаточно долгоживущим деревом: стволом, корнями, корой. Так и мы, осмелюсь подать голос, прикреплены к мировому древу. Другой вопрос в том, что собственная, пусть и глинистая, жизнь для нас, питекантропов, куда дороже существования этого обрубленного тополя. Кто именует его Вселенной, кто матерью-природой, кто Богом, которому мы необходимы для превращения солнечной энергии в крахмал и кленовый сироп. Твоей-то правде нужно было, чтоб смертну бездну преходило мое бессмертно бытие, чтоб дух мой в смертность облачился и чтоб чрез смерть я возвратился, Отец! В бессмертие твое.
Аэронавту Мещерскому было жалко убивать боцмана Перфильева. К тому же, как гласит мудрая русская пословица, человека истребить – не программу с компьютера удалить. Во втором случае все чисто. Перезагружаешь машину – и софт опять заводится как новенький. С человеком сложнее. Во-первых, если заведется, то уже в другом измерении в другой жизни. Будет беспилотный, в смысле, бесплотный, в тунике или тоге с пурпурной полосой по краю, уж не знаю, во что у них там, в парадизе несказанном, облачаются. И вот так, запросто, уже не выпьешь с ним возбуждающего напитка vodka, не закусишь соленым грибом или ломтиком трески горячего копчения. Во-вторых, то, что мы называем человеком, неотделимо от его телесной оболочки. Я видел на YouTube расплывающиеся черно-белые кадры, снятые беспристрастной видеокамерой наблюдения во время ограбления банка. Смертельно раненные жертвы не читали монологов из пьес Расина, не проклинали своих убийц. Они просто кричали, как дети или зайцы. Жалобно так. И действительно, когда попадает в твое белое тело пуля из автомата или иного огнестрельного оружия, прежде всего очень больно.
Нет, в кинематографических фильмах этого не показывают.
И когда ты ударяешь живого человека, своего, по правде сказать, приятеля, ножом в певчее горло, он исходит истошным криком от страданья и страха, пока хватает дыхания, а из перерезанной артерии фонтаном хлещет кровь, заливая рубашку умирающего (желтый вельвет в мелкий рубчик с вытканными васильками), его грудь, руки, живот. Крови поразительно много, на ощупь она неожиданно горяча. Ты приходишь в ужас, стараешься зажать рану ладонью, суетливо шепчешь что-то жалкое – но уже поздно.
Папа, ты бы успокоился, а? Ну что ты пишешь мне про такие страсти. Забудь про своего гнусного аэронавта, который тебя регулярно спаивает. Заявится в следующий раз – выгони, сошлись на плохое настроение или занятость. У тебя за плечами огромная жизнь, полная приключений и прекрасных воспоминаний. Перед тобой – тоже немало лет достойной зрелости. Будем жить рядом, путешествовать, заниматься вместе русским языком. Помнишь, ты мне читал стихи какого-то старого поэта? Но не хочу, о други, умирать. Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать. И ведаю, мне будут наслажденья средь горестей, забот и треволненья. Порой опять гармонией упьюсь, над вымыслом слезами обольюсь, и, может быть, на мой закат печальный блеснет любовь улыбкою прощальной. Я тогда не понял, почему он говорит «други» вместо друзья, а еще спрашивал тебя, не алкоголик ли твой поэт, мечтающий в старости «упиться». А сейчас вижу, что стихи совсем неплохие, мудрые.
Твой метафизический кленовый сироп напомнил мне одно давнее мартовское воскресенье, когда мы отправились на ферму. Я никуда не хотел, потому что за неделю до того ты принес для мамы новенький Макинтош – с таким же экраном размером с ладошку, как твой старый, зато не черно-белый, а цветной, с жестким диском аж в одну сотую сегодняшней флэшки. Одноклассники завидовали: им не дозволялось играть на родительских компьютерах а я мог пользоваться и твоим, и маминым, разумеется, когда они были свободны. Дисковод поскрипывал, как несмазанная дверь под сквозняком, пока томительно долго, минуты три, загружалась моя любимая стрелялка. «Лучше бы ты читал», – вздыхала мама, но я притворялся, что не слышу. (Надо сказать, что книг у нас в доме было больше, чем у всех моих товарищей по школе вместе взятых.) И русские детские книжки, привезенные из Москвы или купленные у Камкина, занимали две полки у меня в комнате. К счастью, вам удалось меня уговорить. Часа полтора тащились на автобусе, потом пересели на старенький мини-вэн хозяина, дежуривший у остановки. День стоял солнечный и теплый, но снег за городом еще и не думал таять. Я смотрел на безлиственный кленовый лес и не мог поверить, что деревья уже начали просыпаться. Путешествие по лесу: мои высокие ботинки утопают в мягком снегу, ноги быстро промокают – но мама припасла сухие шерстяные носки, так что не беда. Почти ко всем стволам прикручены оцинкованные ведра, в которые капает мутноватый сок из проделанных в древесине отверстий со вставленными трубочками. Сок, отчерпанный одноразовым стаканчиком, свеж и холоден, однако почти несладок. Отогреваемся в столовой, где подают праздничный обед: запеченную ветчину с кленовым сиропом, вареную брюкву, гороховый суп. Все, как двести лет назад или, во всяком случае, двадцать, когда на такой же весенний праздник родители возили маму. Вместо второго я закусываю суп домашним хлебом из серой муки, политым тем же сиропом. Горожане наслаждаются чистым воздухом и деревенской пищей, пьют чай с кленовым сахаром, шумят, смеются. Почти все – с детьми. Десерт на улице: кто-то из хозяев льет горячий кленовый сироп на мокрый снег в железном лотке, вставляет в каждую порцию отдельную лучинку. Сироп застывает, превращаясь в леденец, вкуснее которого нет ничего на свете. Мама согласна. (Собственно, ей и принадлежала идея поездки.) Ты рассказываешь мне, что на советские праздники на улицах тоже продавались леденцы в виде петушков, правда сделанные из обычного сахара. Дети соблазнялись на ядовито-красные, а родители объясняли им, что коричневые лучше, потому что содержат натуральную карамель, а не химический краситель. И еще повсюду продавались воздушные шарики, наполненные водородом из баллона, с хвостиком, перевязанным бечевкой. И мячики на тонкой аптечной резинке, изготовленные не то из ваты, не то из мятой бумаги и обтянутые конфетной фольгой.
