— А от меня вы не хотите совсем ничего?
Гала опять изобразила полную удрученность.
— Ну, может быть… — сказал Валентин Юрьевич, — если вы в свою очередь захотите помочь нашему фонду…
— Чтобы он мог развиваться, — уточнила Гала.
— Тогда, — продолжил Валентин Юрьевич. — Если вы… ну как бы это сказать…
— Все мы смертны, — вздохнула Гала.
— Да! — Валентин Юрьевич посмотрел на Галу с упреком за ее бестактность, но сам продолжил ту же тему и произнес слово «завещание».
Говорил он довольно витиевато, но из его слов Аглая все-таки поняла, что ее гости не то чтобы настаивают, но считают, что если бы она завещала свою квартиру фонду «Достойная старость» вместе со всем имуществом и этим произведением искусства — взмах рукой в сторону статуи, — то тогда, нет, дай вам Бог здоровья… но потом хорошо бы, чтобы ваше имущество попало в честные руки. Оно еще сможет послужить людям, другим пенсионерам, ограбленным антинародным режимом…
Когда до Аглаи дошло, чего от нее хотят и что дадут взамен, она ни минуты колебаться не стала. Она была настоящей атеисткой и о том, что будет после смерти, не беспокоилась. Конечно, было б естественно завещать квартиру сыну, но где он? Уже несколько лет от него ни слуху, ни духу. Причем, точно известно, что жив и здоров. Он был послом в одной из западных стран, время от времени его даже показывали по телевизору, обрюзгшего и облысевшего. Он очень хвалил перемены, говорил, что всегда был убежденным антикоммунистом… Нет уж, ничего не получит. Да и зачем ему квартира в такой дыре?
— Да, — вдруг спохватилась Аглая. — А как же насчет него? — она кивнула в сторону Сталина. — Когда я умру, его сразу на свалку?
— Аглая Степановна! — словно ужаленный, крикнул Долин. — Как же вы можете! Я же вам говорю. Для меня и для Галы товарищ Сталин…
— Как Иисус Христос, — сказала Гала.
— Слово коммуниста, — продолжил Валентин Юрьевич, — мы эту реликвию сохраним до тех самых пор, пока она гордо не станет на свое законное место. А это, поверьте мне, случится.
— Обязательно случится, — подтвердила Гала. — Мы этого добьемся. Потому что Сталин — наш кумир.
— Ну, и ладно, — махнула рукой Аглая.
Алексей Михайлович Макаров, который Адмирал, делил нашу послеоктябрьскую историю на эпохи Террора подвального (когда при Ленине расстреливали людей в подвалах ЧК), Большого Террора (при Сталине), Террора в пределах ленинских норм (при Хрущеве), Террора выборочного (при Брежневе), Террора промежуточного (при Андропове, Черненко и Горбачеве) и Террора без границ (настоящего времени).
Последний террор отличается от предыдущих тем, что осуществляется уже не во имя Епэнэмэ, перестал быть централизованным и упростился. Кто попало приговаривает к смертной казни кого попало за что попало. Люди уничтожают друг друга всеми возможными способами, закалывая ножами, расстреливая из охотничьих ружей, дробовиков, винтовок, пистолетов, автоматов, пулеметов, гранатометов, с помощью яда, химических испарений, радиоактивных излучений и взрывных устройств. Высокая эффективность и нулевая раскрываемость. Кого убили, мы знаем всегда, а кто убил — навсегда остается тайной. Повсюду в городах, больших и отчасти малых, орудуют банды, всем известные с известными предводителями, паханами, ворами в законе, которые ни от кого не прячутся, разъезжают в бронированных лимузинах с охраной, ведут международный бизнес и хранят деньги не в стеклянных, а в оффшорных банках, в банках Швейцарии и в Бэнк оф Нью-Йорк. Их называют банкирами, олигархами, мэрами, губернаторами, министрами, владельцами заводов, газет, пароходов, нефтяных скважин и телеканалов. Жизнь у них хорошая, но часто короткая и проходит в страхе. Боятся они не милиции, а друг друга, и не зря. Законы не писаны, но суровы. Смертная казнь — ходовое наказание. Вот и растет у этих людей потребность во всяких стреляющих или взрывающихся штуках, которыми можно укротить коллегу. Эти штуки должен же кто-то изготовлять. Одним из таких изготовителей и стал Ванька Жуков. У потенциальных заказчиков он пользовался растущим уважением. Все знали, что если «хлопушка» сделана Жуковым, то уж не подведет. Клиентура ТОО «Фейерверк» постоянно расширялась, заказчики, навещавшие Ваньку на иностранных «тачках», вели себя с ним подобострастно, называли Иваном Георгиевичем и на «вы» и за ценой не стояли. Давали ему полную свободу творчества, что для него было важно, потому что в своем деле он был художник. Он всегда стремился сделать что-то особенное, оригинальное, но ограниченного действия. Не будем сильно романтизировать образ нашего народного мстителя. Делом он занимался предосудительным, но все-таки от других такого рода мастеров (которым лишь бы деньги) отличался определенной разборчивостью, тем, что аккуратно рассчитывал силу и направление взрыва и старался избежать лишних жертв.
Детонаторы Ванькиных «хлопушек» были очень оригинальных конструкций: механические, химические, акустические, биметаллические, электрические и электронные. Они реагировали на самые разные сигналы и импульсы: на прикосновение пальцев с определенной дактилоскопией, на запах, на цвет, на свет, на тембр голоса, короче говоря, каждый раз задача ставилась новая во всех отношениях, применительно к данному конкретному случаю.
Самая первая большая Ванькина «хлопушка» была установлена в автомобиле и должна была сработать при достижении скорости 120 километров в час. Ванька не думал, что на такой скорости можно ездить по улицам города.
Никогда Аглая Степановна не жила так хорошо и беспечно. Одной пенсии ей не хватало, а с двумя могла себе ни в чем не отказывать. Тем более, что помимо денег — полное продуктовое довольствие. Каждую неделю по четвергам являлась к ней с двумя авоськами Гала, оживленная, улыбчивая, ладная, в джинсах и в джинсовой стильной куртке. Проходила в кухню, выкладывала, приговаривала, напоминая одну из официанток в сочинском санатории:
— Вот принесла хлебушек, маслице, яички, колбаску, огурчики, помидорчики и вот это. — И, жмурясь, доставала бутылку водки «Финляндия». Это хорошая водочка, чистая, не то что наша. Я тоже люблю немножко, как говорится, забалдеть, но нам с вами злоупотреблять не стоит. У меня брат медик, он говорит: ты, Галка, помни, женский организм к алкоголю более податливый, чем мужской.
С выпивкой Гала просила не торопиться. Сначала она приберет в комнате и приготовит обед. Тут же снимала куртку, засучивала рукава белой кофточки, закатывала штанины джинсов и принималась за дело. Когда наклонялась, вываливался наружу и болтался золотой крестик. И она его опять запихивала за пазуху. Ставила на плиту суп, гречневую кашу или картошку, а пока огонь делал свое дело, включала пылесос, чистила полы, ковры. Влажной тряпкой протирала статую. Поливала на окошке цветы. И все это делала быстро, легко, порхая по квартире, приговаривая:
— Ой, сколько у вас пыли! Непонятно, откуда берется. Прошлый раз все ведь протерла, и опять. Ужас! Все-таки, мне кажется, с экологией у нас что-то такое происходит.
Иногда о Сталине спрашивала: за что люди его так любили? Он был добрый?
— Как бы тебе сказать? — задумывалась Аглая. — Он был беспощаден к врагам, он их решительно уничтожал, но тем самым делал добро рабочему классу.
Аглая никогда не была сентиментальна, но тут что-то в ней сдвинулось, она замечала, что ждет свою кормилицу, радуется, когда та приходит, и даже называла ее порой Галочкой. А Гала обращалась к Аглае «мама Глая», и ей это было приятно.
Гала готовила, стелила скатерть, стол сервировала со вкусом, доставала две рюмки и два стакана для яблочного сока, после чего они вдвоем обедали, выпивали, разговаривали, бывало, до позднего вечера.
— Сережка у меня, мама Глая, добрейшая душа. Он, когда видит старого человека с протянутой рукой, так страдает! Всем бы хорош, но ревни-ивый! Ой, мама моя, какой ревнивый! Видели, я прошлый раз с синяком была? Вы, может, не заметили, я запудрила, но вот он, и сейчас видно.
— А есть за что ревновать? — спросила Аглая.
— Ну, мама Глая, если по правде, есть. Он же на работе, на работе, на работе, приходит усталый, а то еще и выпивший, ложится и — лицом к стенке. А я же молодая живая женщина, мне, мама Глая, двадцать шесть лет… Ведь когда вам было двадцать шесть лет, вы, наверное, тоже?..
— Я в двадцать шесть лет партизанским отрядом командовала. — Аглая хотела сообщить это гордо, а сказала так, словно извинялась за свою убогую молодость, когда занималась глупостями и даром время теряла.
Но и Гала смутилась.
— Ой, мама, извините, мне даже стыдно. Ой, какие вы были люди! Идейные, мужественные. А кто мы? Я бы вот партизанкой быть не могла, крови боюсь ужасно. Вот даже какой-нибудь чужой человек палец порежет, и мне дурно. Ведь вы действительно за нас трудились, сражались. А мы… мне даже стыдно… Это Сережка говорит, что мы молодые коммунисты, а у нас на самом деле ведь нет же никаких идеалов. В уме только и есть, что хорошая жизнь, тряпки, еда и секс. Иной раз даже хочется чего-то возвышенного, а мысли уходят вниз. Слаба, как говорится, на передок. Меня Сережка, знаете, как называет?
