Я-то, во всяком случае, если бы решила писать о его жизни, первым делом отправилась бы в Зальцкаммергут, но когда я поделилась своими соображениями с Мадлен, она только рукой махнула, а затем последовало странное замечание:
— Удивительно, та часть его жизни, когда я была с ним, по-видимому, осталась самым туманным периодом из всего, что я изучила. — Она словно лишь сейчас обратила на это внимание. — Не знаю, верно ли это, но не могу избавиться от ощущения, что о его жизни, когда я еще не была с ним знакома, мне известно гораздо больше, чем о годах, которые мы прожили вместе.
Потом она рассказала, что Маргарет и Кэтрин она, конечно, тоже попросила сообщить некоторые сведения, необходимые для работы над книгой, хотя ни та, ни другая по-прежнему не подозревали, кем в действительности был «Хиршфельдер», и получила четкие ответы на четко поставленные вопросы, в то же время она совершенно не могла разобраться в своих собственных воспоминаниях, вопросно-ответный метод не срабатывал, или, по крайней мере, не позволял выстроить последовательность внешних событий, которые имели значение для работы над биографией Хиршфельдера.
Это признание показалось мне довольно экстравагантным, уж очень оно смахивало на известные риторические приемы, неуместно эффектные концовки в виде умолчания, я поспешила высказать свои возражения. Но Мадлен и бровью не повела:
— Я могла бы выставить его образ во вполне определенном освещении. Но сам он тогда почти исчез бы из поля зрения, стал бы тенью, совершенно неподвижной тенью.
Это, по-моему, тоже прозвучало претенциозно, однако я промолчала, а она, слава Богу, вдруг без всякого перехода заговорила о том, как познакомилась с Хиршфельдером, и тут снова начала рассеянно поглядывать по сторонам, и почему-то взяла насмешливо-отчужденный, прекрасно знакомый мне тон, принятый в женских пересудах о мужьях и приятелях.
Ей, начинающей журналистке, поручили написать очерк о Хиршфельдере, это была ее первая самостоятельная серьезная работа, и она решила поехать в Саутенд чтобы встретиться с писателем; тогда, в пятидесятых годах, как раз вышел сборник его рассказов. Однако схватить какие-то характерные черты личности автора оказалось трудной задачей, она спасла положение, подробнейшим образом описав в своем очерке приморский городок и номер в «Палас-отеле». С самого начала провалились все попытки разбить биографию героя на отдельные четко очерченные этапы, всякий раз, когда молоденькая корреспондентка заводила об этом речь, он уходил от прямого ответа, посмеиваясь над тем, с какой тщательностью она делала пометки для памяти, а под конец просто забрал блокнот, сказав, что это лишнее, что ей не нужны какие-то каракули, юна, мол, и так сумеет найти верный тон, а больше ничего и не требуется. Короче говоря, она не уехала, как собиралась, после выходных, а застряла в городе на целую неделю, когда же неделя подошла к концу, она уже отказалась от мысли что-нибудь написать об этом человеке, но домой не вернулась, приняв его предложение, перебралась из пансиона, где жила, в его дом, несмотря на то что Кэтрин ушла от него совсем недавно; поселилась в мансарде, сперва только на летние месяцы, а к началу осени они жили как муж и жена, состояли в «незаконном сожительстве», по его трогательно старомодному выражению, спустя еще несколько месяцев официально оформили брак.
«Хиршфельдеру» в то время было лет тридцать пять, ей — двадцать с небольшим, и я попыталась отвлечься от беспристрастной манеры Мадлен, представив себе, что же это значило — «просто осталась». В те времена не очень-то просто было девушке ее возраста решиться на подобный шаг, и неважно, если теперь, вспоминая прошлое, она представляла дело именно так; впрочем, я не стала доискиваться истины и нарисовала себе образ молоденькой девушки, студентки, впервые в жизни уехавшей из родного дома, клюнувшей на разочарованность и скепсис зрелого мужчины, который оказался живым подтверждением того, что война все еще не канула в прошлое, и не оставил камня на камне от ее наивных представлений, стер их в порошок, раздавил тяжестью испытаний, якобы выпавших на его долю, рассказал о матери, якобы покончившей жизнь самоубийством, о бегстве — вымышленном бегстве! — из Вены, о помещении в лагерь для интернированных лиц. Достаточно было услышать, каким тоном она упомянула о своей тогдашней наивности, — я сразу поняла, что ему не пришлось слишком утруждать себя ухаживаниями: может, сводил в Сохо поужинать в каком-нибудь ресторане из тех, что подороже, на выходных — в кино, да еще они совершили путешествие на пароходе в Голландию, в Хук ван Холланд, а оттуда съездили в Амстердам, он все рассчитал заранее, а потом ограничивался только прогулками вечером в темноте по набережной над морем, и то, если она была не против, не находила предлога отказаться, ну вот они и гуляли, ходили на самый конец мола, смотрели на огни, мерцавшие в устье Темзы, так же как раньше, когда он водил гулять Кэтрин, и так же как годы спустя — Маргарет, в общем, он уже очень скоро зажил своей привычной жизнью, остыв после первого всплеска чувств, взыгравших в первые дни, когда она только поселилась в его доме; все снова пошло по-старому: дом, библиотека, комната в отеле, а Мадлен тем временем начала писать и посылать в редакции австрийских газет статьи, которые в большинстве так никогда и не были напечатаны, — зарисовки лондонской жизни, описания городских парков и кварталов Вест-Энда, очерки о лондонских музеях, мелкие заметки, в которых, по ее словам, чувствовалось, что авторша не знает, как бы убить время.
Рассказ о дальнейшем был коротким — Мадлен снова и снова пыталась вытащить его в гости, и они ходили к соседям, но на разных вечеринках он часами сидел, не раскрывая рта, или, если выпивал лишнее, откалывал номера, ко всем цеплялся, задираясь по ничтожным поводам, а найдя предлог для недовольства, упрямо спорил и твердил свое, пока все не начинали понимать: он нарочно раздувает пустяковые недоразумения и лезет на скандал; если она брала билеты в театр, надеясь устроить ему приятный сюрприз, он интересовался только ценой билетов; а как упрашивала хотя бы по воскресеньям не уходить в гостиницу работать, провести день вместе с ней! Знакомая история, я ничуть не удивилась, услышав, что, случалось, она целый день его не видела, но вечером он возобновлял прерванный утром разговор именно с того места, на котором остановился; или, к примеру, она уехала с подругой на выходные, а он будто и не заметил ее отсутствия; она зачастила к родителям — ездила сперва на несколько дней, потом привыкла проводить дома все больше времени, а он воспринимал эти отлучки как нечто само собой разумеющееся, и если она звонила и предупреждала, что возвращается, или позже, когда о возвращении уже не было речи, сообщала, что приедет на пару дней, он неизменно заверял, что рад ее приезду и хоть бы раз, единственный раз о чем-нибудь спросил, — будто так и надо, даже когда она покидала его на несколько месяцев, даже когда уехала на целый год, уже решив, что окончательно с ним рассталась, но потом все-таки передумала и вернулась. Позднее ей часто казалось, что уезжала не она, а он, — вот до чего в ее мыслях смешались все представления о месте и времени: она вспоминала, как ехала из Саутенда в Лондон, спускалась в метро на Ливерпуль-стрит, пересаживалась на Саут-Кенсингтон-роуд или на Глостер-роуд, приезжала в аэропорт Хитроу и летела в Вену, все это время он находился там, где она его оставила, сидел сиднем за своим столом, но его как бы не было, он словно исчезал.
Я вдруг обнаружила огромную зияющую дыру во времени, когда Мадлен сказала, что даже годы спустя после разрыва, который в конце концов все же произошел, у нее было такое чувство, будто она могла бы позвонить, и он бы откликнулся как ни в чем не бывало; даже после его смерти она ловила себя на мысли, что надо просто набрать номер, и он снимет трубку в номере «Палас-отеля», — вот до чего невероятным казалось, что он больше не просиживает там целыми днями.
— Я тогда заметила, что чем проще становилось возвращение на родину, тем решительнее он отвергал эту возможность. По крайней мере, все мои уговоры пропали впустую, я ведь вначале убеждала его хотя бы попробовать вернуться.
Очевидно, благодаря хлопотам Мадлен после выхода сборника рассказов ему предложили должность в Австрийской Национальной библиотеке, однако он с негодованием отказался, как будто даже просто обратиться к нему с подобным предложением, даже просто предположить, что он согласится жить и работать в Вене, черт бы ее побрал, пожелает занять там какую-то должность, было тягчайшим оскорблением.
— Возмущался, хотя не был изгнанником, — продолжала Мадлен. — До войны преспокойно жил в Австрии, а уж после — кого еще из эмигрантов так упрашивали вернуться?
В ответ я понесла какую-то наивную чепуху, а Мадлен задумчиво покачала головой, словно лишь сейчас осознала, что этот человек имел наглость ставить себя на одну доску с теми, кого вынудили покинуть Австрию, пока эмиграция еще была возможна, с людьми, которым после войны даже не принесли извинений, не говоря уже о чем-то более серьезном.
