Я говорю, что там могла быть жизнь. Да, это я так говорю.
Я не стыжусь. Чего. Тут нет ничего, чтобы я должен стыдиться. Я приспосабливаюсь, так же. Я приспосабливаюсь. Мы приспосабливаемся. Мы все приспосабливаемся, вы и я, нас таких много. Нет, никакой вины я не ощущаю.
Да, это я так говорю, я говорю это. Тот миг. Когда я увидел движение, движение тела. Ну и что из того, воздействие, когда я заорал так, так громко, так очень громко, не знаю, как громко, но, да, я завопил, это был пронзительный вопль. Мы же все люди. Глаза открыты. И ничего больше сделать нельзя.
Да, я это и говорю. Такой период, ничего нельзя сделать, это был такой период.
Да, я ушел. Я так и сказал.
Имя индивидуального существа имеет значение, это я знаю, но также и то, что следует делать, я знаю, по себе не по себе, что делать, что я это должен сделать, если я это могу, то сделаю, я не препятствую продвижению, мы продвигаемся вперед, мы должны прогрессировать, как же в этом можно сомневаться, только не я.
Когда она разговаривала со мной, то всегда старалась не улыбаться, руки у нее были сложены под грудью. Мне приходилось отводить от нее взгляд, уходить от нее, ее из моего ума. Да, это была она и ее улыбка ко мне. Это сентиментальность. Я не знаю, может и умерла. Сентиментальность происходит не от этого. Она может быть мертвой, но эта память о ее улыбке. Я могу лежать целую ночь без сна, и шумы от других, и у меня на уме ее улыбка ко мне. Кем она была, руки сложены там и улыбается. Да, мне. Я уже говорил. Что можно тут отрицать, и кто это станет.
Это возможно, я так не думал. Если возможно, то не я.
Люди добиваются узнать это, но от меня не узнают, мое, от меня. Другие мне не важны. Я других людей не обвиняю. У них свои жизни, у нас наши жизни, мы проживаем их индивидуально, один, другой, один с другим.
что, если я должен сказать, то что это.
Образ теперь стирается, если от меня требуют этого, да, я больше не вижу ее так ясно, ее улыбка печальна, была печальна, или стала. Я не признал печали, если она была раньше, видел только улыбку, руки сложены, под грудью, характер женщин, улыбки создаются из нас самих, деталь характера, детали, тех женщин, мы, мужчины, улыбаемся.
Знал ли я кто она, это, что ли, я должен сказать, нет, не думаю, я не думаю, что это возможно, чтобы она ускользнула из моего ума. Я мужчина, один. Другие тоже ее видели, мужчины видели ее. Можно спросить и у них, не спросить
Ускользает ли она из моего ума.
Что от меня требуется, я не должен лежать без сна, должен даже охранять мой ум, не давать ей войти, что это за женщина, кто она, что мы, мужчины, должны делать не должны делать, если ее имя имеет значение, то почему, каковы последствия, если тут какие-то будут. Я сказал, ее улыбка всегда была здесь. Это моя память. Что мы можем понимать под памятью, этого я вам не скажу, все и так знают, я один, да, один из всех, я не бог, существуют дети, мужчины, женщины, мы сами, кто мы такие, а я просто один из тех, и если имя ее существенно, то что я должен сказать, имя разоблачит ее, я должен ее разоблачить, это невозможно. Я лучше умру, убейте меня.
Да, я улыбаюсь. Я в безопасности, вот и все, она во мне. Это не кончилось. Мне все равно, так не так. Если это существенно для меня, так что это. То, что мужчина от женщины.
Когда она разговаривала со мной. Я говорил, она это делала, да.
Может она что и рассказывала, я не знаю, что это могло быть.
Я могу говорить, говорить не говорить, у меня нет сил. Я бы поспал, если можно поспать, то я бы поспал.
И если она придет ко мне, она может прийти, среди шума других, которые тоже могут спать, во сне, среди сонных шумов.
Я улыбаюсь, в ее память, в память о ней, я улыбаюсь теперь, со мной не память о ней, со мной она, и руки у нее сложены там, она всегда такая, живая, и улыбается мне, присутствует здесь, и сейчас, сейчас.
Это был взгляд, этот вопрос. Я бы сказал это, мужчина, как человек. Беззакония существуют.
Беззакония существуют. Беззакония практиковались. Говорю это теперь. Если вы способны услышать. Нужно, чтобы меня услышали.
Для других тоже, это было бы обращением к ним. Методом обращения, как он практиковался. Я не питаю сомнений.
Мы были разными. Что есть идентичность, одного одному, другому, одного другому. Если он думает это я, это не так, он ничего не знает
Я могу ошибаться, она может ошибаться, могли.
Я ошибаюсь и сейчас. Сейчас я не ошибаюсь. Я могу ошибиться. Могу это сказать. Но в той стране это было от их лица, вот потому я там и был, и она тоже. Я не говорю, что не от своего тоже, этого я не говорю
Я тогда мог ошибаться.
Конечно. Я ошибался. Что можно признать. Ошибку. Конечно, ошибка, мы все ошибаемся, и я ошибался. У людей имеются мысли, и у него были. Он был мужчиной. У мужчин имеются мысли. Другой причины не знаю.
Человечность вот причина. Ну расскажите мне.
Существует нечто, так можно сказать, о ее людях. А что про нее. Можно также сказать об их детях, сказать это, как о них
как о них.
Все, что я должен был знать, мне было известно. Если бы я пожелал, то мог бы узнать и больше. Возможность изучить мне предоставили бы.
Был еще другой коллега, о котором предмет расследования. Если я должен сказать, это так говорить нельзя, я не могу.
Что я должен сказать, как это может быть сказано, в какой форме, как это можно осуществить
Работа моего ума
может я должен говорить о моем уме, о его емкости, полной емкости, об уме и его работе
Что есть хорошая емкость. Полная емкость.
Нас поощряли к ознакомлению с концепцией.
Нас двоих, меня ее. Также, существуют ли усилия, о которых мы говорим. О них уже говорилось. Когда? Между мною и ей. Мои усилия и ее
Я теперь понимаю, что для полноты успеха им требовалось, чтобы мы верили в общность почвы, что она существовала.
Почва есть почва.
Эту почву можно назвать землей. Некоторые так и называют. Я не могу, не могу объяснить, про эту почву, как она может оказаться землей. Потому что земель так много! Человек должен знать все земли. Наша второсортна, всегда, и для всех. Я знаю все языки, я уже говорил, и потому я второсортен. И для всех людей, если это существенно, то существенно, хоть это не было так, не так и сейчас.
Другие и эти люди. Этот другой, предмет расследования.
Тела. Еще говорят труп, трупы.
Я или мы. Я их видел, осматривал одного за другим, видел и этого, и второго, и третьего. Я думаю, да, я тоже отец и для всех этих людей.
Мы становимся отцами [матерями]. Отцами, но не родителями. Я могу быть отцом. Я и есть отец [мать]. И я не родитель, не являюсь родителем. Я, убийца детей.
Я убийца. Убийца детей.
Эти вопросы, мы ставим их, спрашивая себя
Такая вера есть императив. Мы ее теперь принимаем. Я тоже ее принимаю. Теперь. А как это было тогда. Может и тогда, как теперь, ибо так могло быть. Мы хорошие логики, убийцы
И также я был осведомлен об этих других. Она тоже была одной из таких. Это началось с их разговоров, как они этого достигнут. Они размышляли про нас, о нас, о нашем знакомстве с ними, с их собственными людьми, как это должно их порадовать. И также об их знакомстве с моими людьми.
Так они себе это думали,
они знали моих людей, так они думали, близкое знакомство, так они думали. Но в этом те люди были дураками, тогда, как и сейчас.
Я к ним зла не питал, и все-таки это было лицемерие. Это лицемерие не было ни забавным, ни оскорбительным. Их способ описания моих действий перед лицом равных нам, возвещающим о свободе и о ее цене, и чтобы обрести ее, я стал их сообщником.
Может они думали так напасть на меня, но как они могли, я не понимаю. И все же напали. Я был бы на рубеже, и там бы меня удержали. Меня окружали коммуникации. Я был на том периметре, вроде как жил там. А у них имелись вещи, которые они могли потерять, коммуникация с таким, как я, могла привести их к этому исходу. Ну и понятно, они противились довериться мне. Который возложил бы ответственность, выдвинул бы обвинения.
Тушераздирающе.
Мне эти люди не нравились. Быть может, я ожесточился. И я им не нравился. Они не имели ко мне уважения. Они видели горы, я видел горы, они видели горы своего дома, как и я тоже, да, я видел дом, как они говорят «их», их горы, я могу сказать «мои», мои горы, наши горы, они говорят земля, я говорю почва. Они ничего не знали о моем языке и все-таки верили, что знают, верили по невежеству. Их научили, будто они знают, дали знакомство с этим языком, и все же я был второсортен, становился таким, как и она тоже
а после
Мне эти люди не нравились.
Тушераздирающе, так я это услышал.
Чем может быть насилие, растление. Мы можем знать все слова, слова всех языков. И что тогда они значат, мы выносим об этом суждение.
Я был второсортен, она была второсортна
Я не могу сказать о начале или началах, если и существует причина всего, я ее не усматриваю. Есть события, я говорю о них, если я должен о них говорить, то вот, если я вправе сказать.
