Лишь это и было ему важно: «за» или «против». Но Лешку он слушал — не только ушами — спиной, и от Лешкиных слов ползли меж лопаток мурашки. Лешка — не прихвостень, Лешка — свой парень, Лешка правду говорит: как мы живем?..
И когда Витькина соседка фыркнула:
— Придурок какой-то!..
Витька окрысился:
— На себя посмотри!
Остроносая удивленно передернула узкими плечиками:
— Вот еще!.. А сам-то?..
Только ступеньки скрипели, когда Лешка, ни на кого не глядя, сходил с трибуны — только ступеньки: ни смеха, ни свиста, ни топота — ничего.
И Клим, еще не очнувшись от бесстрашной, беспощадной мамыкинской исповеди, весь напрягся, подался вперед, налег на стол грудью, застыл, ожидая, чем взорвется эта необычайная, напружиненная, натянутая до предела тишина.
Взгляд его шарил по залу, щупая лица, скача по хмурым лбам, растерянно задранным подбородкам, по разбуженным, затаившимся глазам — и чувствовал — сейчас все решится.
Время остановилось. Как перед выстрелом. Секунда сделалась вечностью, вечность — секундой.
И драка с Шутовым, и давний раздор с классом, и полночные споры у Майи, и бурные события последних недель, и все, что было прежде и будет потом,— все ждало перелома, исхода, развязки.
Все зависело теперь уже не от него, а от тех, кто наполнил глухой, тонущий во мраке зал,— а они молчали — загадочно, непонятно — молчали...
Потом из дальних углов поползло, зашуршало — шепотком, вполголоса — заскрипело стульями, и Клим увидел, как в третьем ряду, там, где Шутов, несколько фигур вскочило, размахивая руками,— отрывисто грохнули откидные сиденья:
— Долой Бугрова!
— Долой подпевал!
— До-ло-ой!..
Витька Лихачев сам не знал, как его вынесло на трибуну. Глянул вниз — бурлящая бездна. Отступать— некуда. А! Все равно!.. Тряхнул медным чубом крикнул:
— Врете! Лешка правду сказал! Он-то не подпевала!.. Про всех — правду! Про меня — тоже! И про других! Конечно, кому не обидно, если против шерсти гладишь. Но на это ведь она и правда!.. Какие мы герои? Чем нам гордиться? Давайте хоть раз начистоту! Хотя бы наш класс: пятнадцать комсомольцев. Свистим, орем! А что в нас комсомольского? Чтоб не по билету, а по душе?.. Кого хочешь возьмите! Тебя, Михей... Или тебя, Шутов... Да, тебя!..
Шутов улыбался, сузив глаза. Даже поднял руки над головой, беззвучно коснулся ладонью ладони. Зал трещал аплодисментами, Клим вскочил, хлопал стоя. Неужели — победа?..
Спасибо тебе, Витька Лихачев!
Под столиком сошлись, слиплись три руки.
В проходе — Кира, Майя, Боря Лапочкин, мальчишки, девчонки — толкаются, машут, шумят, ликуют...
Где свои? Где чужие?.
Не разберешь...
На трибуне парень: клетчатый пиджак, метровые плечи; на губах — ухмылочка; сам весь дергается, попрыгивает, как на углях.
— Нам говорят — герои, герои... А какие могут быть сейчас герои? В газетах, конечно, пишут: загорелся дом, спасли ребенка. Ну, а если на моей улице дома не горят? И вообще: революция кончилась, война — тоже... Правда, тут новую революцию придумали — против желудка и за то, чтобы спали на гвоздях, как Рахметов. Не знаю, на чем спят Бугров и Турбинин.— Только мне кажется, что нет никакого мещанства в том, чтобы одеваться, как положено приличному человеку, и есть три раза в день. Да и Бугров и Турбинин — они сами тоже голыми не ходят и питаются не одними стихами. По крайней мере, по их виду такого не скажешь... И вообще: есть и одеваться — это первая потребность человека...
Клим:
— А до сих пор считалось, что первая потребность — труд! По Энгельсу...
Игорь:
— То была теория — как обезьяна стала человеком, а эта — как человек стал обезьяной...— повернулся к выступающему невозмутимо: — Продолжайте, нам очень интересно...
Клетчатый:
— А вы не перебивайте! Я еще не...
Дружный хохот захлестнул зал и смыл клетчатого с трибуны.
13
Победа! Победа!
Клим жадно вдыхал ее редкостный запах. И сердце стучало, как барабан: Победа! Победа!
Нет, не та, не такая, что взметнула его в прошлый раз высоко вверх, на холодный и гордый пик Славы— есть радость острее: кристалликом соли кинуться в океан, раздробиться в молекулы, перестать быть собой — и стать Всеми! Есть радость острее — слиться, раствориться — и в юноше с белыми пуговками на черной косоворотке, который серьезно и спокойно говорит с трибуны, и в девушках, что взволнованно шепчутся в первом ряду, и в том очкастом парне, который тянет руку, требуя слова,..
Зал качнулся в их сторону — стоило жить! Стоило бороться!
Все глуше голоса противников, тревожным гулом катится по рядам:
— А как быть?
— Что делать?
— Нам?..
— Сегодня?..
— Сейчас?..
Раньше хотели только всколыхнуть, взбудоражить сонную гладь, разбить лед... Но лед разбит — и вот уже льдины ревут, грохочут, прут, рвутся вперед. Лед тронулся — но куда?..
— Мы не доктора,— сказал Игорь.— Мы не даем рецептов.
Опять остроты!
К чему они теперь?..
Кира легкой, упругой походкой пронеслась мимо стола, плеснула синей юбкой — и стала, упершись тонким локтем в крышку трибуны — в белой матроске, вся — словно выточенная из единого куска мрамора строгим, точным резцом.
— Я отвечу... Всем по порядку...
Она дышала часто, как после бега, и галстучек с двумя белыми полосками трепетал на ее маленькой, чуть круглящейся груди.
— Сначала тут говорили, что мы клевещем на советскую молодежь... Им уже ответили, ответили хорошо. Только я напомню еще одну цитату, которую все всегда цитируют, но почему-то забывают о двух последних строчках:
Если тебе комсомолец имя —
Имя крепи делами своими,
А если гниль подносите вы мне —
Черта ль в самом звенящем имени!
Советую «защитникам» записать, эти слова на отдельном листике, повесить у себя над кроватью и перечитывать утром и вечером!
Клим испугался: не слишком ли резко она начала? Испугался, что сейчас загудят, задвигаются, перебьют — но ее несильный грудной голос, звучал в полной тишине, то серебристо паря, то спускаясь до полушепота, чтобы снова взвиться ввысь.
Раза два она посмотрела в его сторону, будто спрашивая: так? — и он кивал, ободряюще улыбаясь.
А зал, задержав дыхание, слушал ее — и Клим радостно и благодарно скользил глазами по замолкшим рядам. Но вдруг, как на ржавый гвоздь в гладкой доске, напоролся на косую усмешку, Шутова — пронзительно колющим взглядом тот следил за Климом, и когда глаза их встретились,— как-то странно подмигнул ему.
Он отпрянул от Шутова, уперся локтями в стол, тугой обруч кителя стал ему тесен.
Уже не глядя ни на трибуну, ни в зал, он перебирал записки, которых набралась делая куча,— записки с вопросами, на них предстоит ответить.
Кира продолжала:
— Другие говорят: а что мы можем? Если так, то я бы поставила этот вопрос иначе: а чего мы не можем?
Вспомните о Щорсе или Эдисоне, или об Эваристе Галуа, или о Вере Засулич — они были не старше нас, когда уже знали, чего хотят добиться в жизни!..
— Впадина, включи свет...
— Что-о?
— Цыц... Шутов два раза не повторяет!..
Тюлькин взбунтовался:
— Сам иди, если нужно!
Но под безмолвным взглядом Шутова поднялся, поплелся к выходу..
— Что ты задумал? — спросил Слайковский;
— Ша...
— Тут спрашивают: что делать? Самое главное — давайте будем честными перед самими собой! Мы часто говорим: как скучно в наших комсомольских организациях. Но ведь комсомол — это мы сами! Разве мы не умеем ходить? Что нам надо, чтобы учителя водили нас за ручку? Тут жаловались, что в десятой школе несправедливо исключили ученика. Мы все, кажется, слышали тогда об этой истории, но что мы сделали, чтобы помочь?.. Мы струсили, признаемся в этом честно — и сразу станет ясно, что надо было нам делать или надо будет делать в другой раз! По-моему, это самое основное в человеке: не бояться быть честным, перед всеми и перед своей совестью! Говорить правду — всем и себе самому! А совесть всегда подскажет, что делать... Кто, если не мы, и когда, если не теперь!..
И потом, когда зал отгремел аплодисментами и Турбинин весело и бойко принялся отвечать авторам записок, смутное беспокойство теребило Клима, как будто это еще не конец, как будто враг только отступил, только затаился...
— «Почему вы отрицаете танцы?» — А вы подсчитайте, сколько времени вы тратите на изучение ваших па-де-грасов и сколько — на «Коммунистический манифест». Авось поймете!..
— «Вы слишком молоды, чтобы учить других!» — Боимся опоздать!
— «Вы объявляете новый идеал человека, но никто не захочет ему следовать...» — А вы не пойте за других, товарищ Обыватель!..
